РегистрацияРегистрация
Логин ?
Пароль  Вход

Библиотека онлайн
Библиотека онлайн

Из русской поэзии второй половины XIX века
И. С. Тургенев
Ф.И. Тютчев
А.А. Фет
А.Н. Апухтин
В.М. Жемчужникова

И.А. Бунин
Л.Н. Андреев
М.М. Пришвин
Б.С. Зайцев
И.Е. Вольнов
И.А. Новиков
Д.И. Блынский
C.А. Пискунов
Л.Н. Афонин
В.А. Громов
Г.Б. Курляндская
Поэзия Орловского края 50-90-х годов ХХ века
И.Д. Крохин
А.С. Шиляев
И.А. Александров
В.П. Дронников
В.Г. Еремин
В.А. Ермаков
Л.Г. Котюков
Н.М. Перовский
Г.А. Попов
И.С. Семенова
Г.В. Фролов

"Возвращенная" поэзия ХХ века
И.В. Каллиников
В.Л. Гальской
А.Ф. Сафронов
Ф.В. Сафронов

Малая проза современных писателей-орловцев I
Е.К. Горбов "Комендант Зеленого переулка"
В.А. Мильчаков "Птенцы орлов" (отрывок из повести)
Л.Л. Сапранов "Родители", "Память прошлого", "Белая дача"
А.Н. Яновский "Сорока", "Танкист", "Земляк"
В.И. Амиргулова "Ваня и Муму","Новенький"
Л.М. Золоторев "Дарюшка последняя из хуторян", "Чистые пруды"
В.М. Катанов "Однажды в Орле", "Поэт и полководец", "Лесков"
А.И.Кондратенко "Женщина по имени Надежда"

Малая проза современных писателей-орловцев II
А.С. Лесных "Доброе дело", "Говорите конкретно", "Ключи к английскому замку"
И.Ф. Лободин "Перепелка во ржи", "Дом на гривах коней"
В.И. Муссалитин "Курганы"
Ю.А. Оноприенко "За ягодой, красной, как кровь", "Дедушко"
Н.И.Родичев "Алимушкины полушубки", "Егор Ильич"
П.И. Родичев "Стихи", "Особое свойство памяти", "Очерк раздумье"
И.А. Рыжов "Позднее свидание", "Мой Бунин", "Хорошая старуха" ,"Неразбавленный орловец"
Писатели младшим школьникам
Е.А. Зиборов "Жаркое лето"
В.М. Катанов подборка стихов для детей
А.И. Лысенко подборка стихов для детей, "Неутомимый труженник"
В.Г. Еремин подборка стихов для детей
И.Г.Подсвиров "Заячий хлеб", "В ливень"


Писатели Орловского края
ХХ век
Хрестоматия

Орел 2001

Под ред. проф. Е. М. Волкова

Малая проза современных писателей-орловцев
(Рассказы. Новеллы. Лирические миниатюры. Очерки)


А.С. Лесных "Доброе дело"
"Говорите конкретно"
"Ключи к английскому замку"
И.Ф. Лободин "Перепелка во ржи"
"Дом на гривах коней"
В.И. Муссалитин "Курганы"
Ю.А. Оноприенко "За ягодой, красной, как кровь"
"Дедушко"
Н.И.Родичев "Алимушкины полушубки"
"Егор Ильич"
П.И. Родичев "Стихи"
"Особое свойство памяти, "Очерк раздумье""
И.А. Рыжов "Позднее свидание"
"Мой Бунин"
"Хорошая старуха"
"Неразбавленный орловец"

Анатолий Степанович Лесных

Анатолий Степанович Лесных родился 1 мая 1937 года в городе Валуйки Белгородской области. Школьные и студенческие годы прошли в Воронеже. После окончания Воронежского сельскохозяйственного института в 1960 году был направлен в Орел, где работал конструктором, заместителем начальника цеха сталепрокатного завода.
В печати выступил в начале 60-х годов как поэт. Его стихи публиковались в журнале "Подъем", альманахе "Поэзия", в коллективных сборниках и на страницах областных газет.
Затем в его творчестве, начиная с первого рассказа "Море никогда не затихает" (1963 г.), главным аспектом становится проза. Он автор таких известных книг, как "Бессрочный паспорт", "Вот и встретились", "Ключи к английскому замку", "Свободный выход", "На первенство Стронги", "Вытеснение из действительности" и других.
В настоящее время А. Лесных вновь обратился к поэзии (стихотворные сборники: "Неповторимые дни", "Тринадцатый вагон", "Смятение души").
Член Союза писателей с 1980 года.

 

Доброе дело
Как бы жизнь ни летела,
Дней своих не жалей
Ради доброго дела
Для себя и людей!

Как бы ни было трудно,
Выстой, веру храня
В нежность доброго утра,
В доблесть славного дня!

Пусть кричит ошалело
И кружит воронье -
Делай доброе дело,
Делай дело свое!..

Чтобы сердце горело,
А не тлело во мгле,
Делай Доброе дело -
Тем живем на земле.

А когда, как монета,
Встанет жизнь на ребро,
Испытание это
Переплавь на добро...

Отдавай же всецело
Высшей правде себя...
Делать доброе дело -
Вечный смысл бытия!

Начало главы

Говорите конкретно!

Мама и дочка прогуливались по бульвару в центре города. Во всей красе сияло бабье лето, была суббота. Маму звали Генриэтта Витальевна. Отчеству она не придавала особенного значения, а вот имя свое с недавней поры полюбила до головокружения, потому что один заезжий столичный поэт с улыбкой сказал ей: "У вас, Генриэтта, неотразимое имя!" - и подарил книжечку стихотворений с волнующей надписью:

Без Вас, Генриэтта, 
Живу я, как в гетто!

Генриэтта Витальевна была без ума от мысли, что поэт так сильно страдает! Ей тоже хотелось страдать. Адски!..
Ежедневно она прогуливалась по бульвару с домашней таксой, а раз в неделю, как правило, в субботу, выходила на прогулку с пятилетней дочерью, чтобы высокопоставленные интеллигентные люди - еще чего недоброго! - не считали Генриэтту Витальевну мещанкой. Ей было бы невыносимо больно от этого, как любой современной женщине, а возможно, еще больней.
Дочку звали Лиля. Девочке нравилось, что ее так зовут. Со слов папы она знала, что знаменитый поэт Маяковский страстно любил женщину по имени Лиля.
Мама и дочка собирали красивые кленовые листья, которые горели на солнце, как червонное золото. Генриэтта Витальевна знала в этом толк - работала в ломбарде.
То и дело подходили мамины знакомые.
- Это ваша дочка, Генриэтта Витальевна?.. Какой прелестный ребенок!
Лиля давно знала, что она прелестный, очаровательный и уникальный ребенок - все мамины знакомые что-нибудь подобное непременно говорили. Конечно, чтобы польстить маме.
Затем начинались вопросы к Лиле.
- Сколько тебе лет, девочка?
Лиля без промедления несколько высокомерно отвечала, что ей целых пять лет.
- А где ты живешь? Назови, пожалуйста, адрес.
Девочка без запинки называла адрес, даже если спрашивали без слова "пожалуйста".
В конце концов Лиле надоело отвечать на одинаковые вопросы разных людей.                       
- А где ты живешь? - спросила очередная мамина знакомая.
- Там! - ответила Лиля и небрежно кивнула головой в сторону высокого и красивого дома, который все называли "обкомовским".
- Как это "там"? - растерялась женщина. - Так отвечать нельзя! Надо говорить конкретно: улица такая-то, дом номер такой-то, квартира такая-то!..
- Я говорю конкретно, - не сдавалась девочка. - Живу там! - И она вновь кивнула на "обкомовский" дом.
- Ты не знаешь свой адрес? А вдруг потеряешься, попадешь в милицию? Там обязательно спросят конкретный адрес! - женщина укоризненно взглянула на Генриэтту Витальевну.
- Я знаю свой адрес и еще много других адресов! - с досадой сказала Лиля. - Например, я знаю адрес крокодила Гены, знаю адрес директора нашего цирка и его сногсшибательной любовницы, страдающей эротоманией... Впрочем, об этом, как однажды сказал папа, весь город знает, и даже бывший секретарь обкома КПСС по идеологии!.. Вот!..
Мамина знакомая выпучила глаза и прикусила язык.
Генриэтта Витальевна гордилась пикантной осведомленностью дочки, но ей хотелось, чтобы знакомые как можно чаще у нее самой спрашивали: "Отчего вы так грустны, Генриэтта Витальевна?.." А она отвечала бы: "Ах, милочка, не сыпьте соль на рану!" - и показывала бы книжечку со стихами поэта, которую она постоянно носила в дамской сумочке.
Но Лиля еще не все сказала.
- И я знаю, - продолжала она обескураженной женщине, словно прочитав мамины мысли, - адрес поэта, который недавно подарил моей маме стихотворный сборник, изданный на собственные деньги в кооперативном издательстве, и сделал прямо на своем портрете потрясную дарственную надпись кроваво-красными чернилами! Закачаешься!.. Он живет в Москве на "Литературке" и запанибрата с самим Евгением Сазоновым, который, как известно, написал пятьсот шестьдесят семь романов про любовь и ревность, а сейчас продолжает работать над эпопеей "Бурный поток моих страстей!"
- Что за ребенок! - обрела наконец дар речи мамина знакомая. - Вы только подумайте, какой развитой ребенок!
- Сейчас все ребенки развитые! Точнее - акселерирован-ные! - сказала Лиля. - Вы что, с луны свалились? В такое невыносимо революционное время живем! Неужели вам не ясно?
Но женщина уже не слушала Лилю. Задыхаясь от любопытства, она набросилась на Генриэтту Витальевну:
- Что же вы молчите?! Вам удалось познакомиться с поэтом? Талантлив?
- Лучше и не спрашивайте, - очень грустно улыбнулась Лилина мама, и слезинки, как бриллиантовые бусинки, выкатились из глаз. - Безумно, совершенно обескураживающе талантлив. Аномальное явление в отечественной литературе. Потому и выпустил сборник в кооперативном издательстве... В других - завистники не пропустили!
- А кто этот Сазонов?
- Ну, Лиля частично сказала... Какой-то гениальный романист. Я, правда, его не читала. Это мой все читает его в "Литературной газете" и называет непревзойденным людоведом. Лично я в этом сомневаюсь...
- Душеведом и людоедом его называет папка! - с усмешкой произнесла Лиля и извинилась, что встряла в разговор.
- Сердцеедом, наверно, - поправила женщина и томно, как-то жасминно вздохнула.
Когда она ушла, Лиля сказала:
- Мама, мне осточертело отвечать на удручающе пустые вопросы твоих знакомых бабок!
- Да, интеллектом не блещут, - машинально произнесла Генриэтта Витальевна и вдруг спохватилась: - Не смей употреблять неприличные слова и называть молодых женщин бабками!.. Кроме того, можешь проявить любознательность и сама спросить о чем-нибудь.
- Офигенно, мамсик! - засмеялась девочка. - Ты же сама называешь их старухами и старушенциями.
- Так это я любя, жаргон такой.
- А у меня жаргон другой!.. Ладно, больше не буду. Заметано!
Лиля стала думать, о чем спросить, если еще кто-нибудь подвернется.
Вскоре представился случай.
- Генриэтта Витальевна! Сколько лет, сколько зим!.. А это ваша дочурка?
"Сама ты чурка!" - едва не сорвалось у Лили с языка.
Разрумяненная мамина знакомая присела перед Лилей и заглянула ей в глаза.
Неожиданно девочка пришла в восторг!
- Какой прелестный ребенок, - нежно произнесла Лиля и погладила женщину по голове букетом кленовых листьев. - Сколько вам лет?.. А?
- Двадцать шесть! - загадочно улыбнувшись, ответила женщина.
- Не чуди, дорогуша! Имей совесть, знай меру! - возмутилась Генриэтта Витальевна.
- Дорогуша! - подхватила Лиля. - А где вы живете?
- Далеко! - женщина сделала рукой крылатый жест.
- Нет, все это фигня! Говорите конкретно! - наседала Лиля. - Улица такая-то, дом номер такой-то, квартира такая-то! И амбец!.. Потому что, если вы потеряетесь и попадете в милицию, там у вас все спросят конкретно. И не посмотрят, что вы такая, извините, размалеванная!
Женщина смутилась. Она не попадала в милицию, но не так давно на сутки исчезла из дома, и муж искал ее повсюду, в том числе он звонил во все милицейские отделения города. Генриэт-та Витальевна знала об этом, и ей стало неловко за слова дочери.
Мамина знакомая выпрямилась, сразу распрощалась - и была такова.
- Что ты наделала! - возмутилась мама. - Ты меня поставила в неловкое положение. Опозорила!..
- Ничего подобного! - засмеялась девочка. - Просто я отмочила штуку, показала ей свою ерундицию. - Лиля не зря сфальшивила, а чтобы дать повод маме поправить ее и тем облегчить душу.
Заметив в конце бульвара еще одну мамину приятельницу, девочка восторженно раскрыла глаза:
- Дорогуша, я вас жду!
Генриэтта Витальевна, сделав вид, что не заметила подругу, подхватила Лилю на руки и устремилась в другую сторону.
- Дорогуша, не чудите! Говорите конкретно! - оглядываясь, озорно смеялась Лиля, болтала ногами, вырывалась из маминых рук и роняла золотые кленовые листья...
Декабрь, 1972, 1991.
г. Орел.

 

Начало главы

Ключи к английскому замку

...так почему же эти замки называются английскими?
- Очень, очень жаль, что вы не знаете этого, - сказал мне однажды специалист по замкам. - Надо знать. Надо все знать!
Мне стало очень стыдно от его слов, как стыдно, к примеру, оттого, что я не знаю, почему лошадь называется словом "лошадь", а не каким-нибудь другим словом-символом. Ну, скажем, словом "буцентраг". Или... Впрочем, не будем иликать. Так можно до бесконечности.
Одно верно - мы знаем гораздо меньше, чем не знаем. Багаж наших незнаний порой достигает таких размеров, что возникает опасность взлететь на нем, как на воздушном шаре, в недосягаемую высоту и не возвратиться больше никогда на землю.
А что может быть трагичнее, чем навсегда расстаться с землей, с ее дрожащими осиновыми рощами, с белой майской полынью на загородном пустыре, с цветущими кустами шиповника подле проселочной дороги, с теплой и мягкой пылью на ней, да и мало ли еще с чем? Со всем, что есть на земле.
"Хуже не придумаешь! - вспоминаются мне слова специалиста по замкам. - Не знать, почему английский замок называется английским! Это последняя стадия..."
Нет, лучше и не вспоминать об этом! Я сгораю от стыда.
И всего стыднее становится при мысли, что мой сын может спросить у меня в любой момент, почему английский замок называется английским, и, не получив ответа, полезет в какой-нибудь специальный энциклопедический справочник, где все ему будет объяснено с академической скупой завершенностью, порой немыслимо сокращенными словами, от которых мне всегда становится не по себе, как бывает не по себе ранней весной на городских бульварах при виде подстриженных под ежик тополей и каштанов. А это (то, что я бываю не в силах что-либо объяснить сыну, и он лезет за ответом в энциклопедию) меня почему-то всегда угнетает.
"Почему книги знают все, а люди нет? - заблуждаясь, спрашиваю я себя. - Ведь книги созданы людьми!" Затем начинаю себя утешать: "Ни одна книга всего не знает!" Иногда даже меня охватывает восторг: "Все вместе взятые книги всего не знают, потому что все вместе взятые люди далеко еще не все знают!"
Часто над удивительно простыми вещами ломаем мы себе голову, философствуем на мелком месте. Что поделаешь? Мы люди, и у каждого из нас бывают минуты слабости. Свои минуты и свои слабости.

 

* * *
Вернемся к разговору об английском замке. Собственно, дело не в самом английском замке. Даже совсем не в нем. Дело даже не в шляпе, как иные могут торопливо подумать. Дело в ключах к английскому замку.
Жена, сын и я постепенно потеряли свои ключи от нашей квартиры. Ключи теряются. Это общеизвестно. Остался один. Запасной. На черный день. Он хранился в левом нижнем ящике моего письменного стола, в левом дальнем углу. Левее не спрячешь. Это было бы уже за пределами стола.
И черный день настал.
С помощью всевозможных наипростейших приспособлений (ящиков из-под кефира, брючного пояса, бельевой веревки...) и противоречивых, но энергичных подбадриваний соседей и проходящих зевак я по водосточной трубе, которая несколько раз прерывалась, как штриховая линия в учебниках черчения, взобрался на свой этаж (мне показалось, что это был семьсот сорок девятый), разбил окно и проник в свою квартиру, где взял ключ на черный день и открыл дверь жене и сыну. Они поднялись вверх на лифте и поочередно нажимали кнопку электрического звонка, который назойливо взвизгивал под потолком прихожей, будучи, очевидно, уверенным в том, что я не смогу при надобности огреть его чем-нибудь увесистым по сияющей никелем лысине. В другой раз я так бы и сделал. Но тут было совсем не до него.
Вошли жена и сын.
- Браво, папа! - сказал сын.
- Как плохо не иметь своего ключа! - в сердцах произнесла жена, пристраивая пестрый летний зонтик на крючок самодельной вешалки, которую я сделал сто лет тому назад, едва мы вселились в эту квартиру.
- А мне совсем не нужен ключ! - восторженно прокричал сын. - Я буду, как папа, подниматься вверх по водосточной трубе.
Жена пришла в ужас. Она выронила сумку с покупками, опустилась на пол и попросила принести ей с туалетного столика белую губную помаду, которую она, в пику мне, называла черной. Губную помаду, если жене становилось плохо, она предпочитала всем таблеткам и микстурам.
В ужас пришел и я. Отчасти потому, что помада и в самом деле оказалась черной, хотя на ней и было написано "Белая", но, в основном, потому, что боялся за сына, которому я подал дурной пример лазить по водосточным трубам.
К сожалению, мы подаем своим детям не только образцовые примеры, но и дурные. Боюсь даже, что дурных больше.
Но сейчас, вникая в суть вопроса, я думаю, что меня беспокоило не столько то, что я подал пример (опустим, на всякий случай, слово "дурной"), сколько то, что растает лед.
"Боже мой, как же он полезет, если растает лед?" - подумал я.
- Какой еще лед? - приходя в себя, спросила жена.
Она всегда читала мои мысли, но либо не понимала их, либо истолковывала по-своему.
- Видишь ли... - я назвал ее по имени.
- Ничего не вижу! Не темни! - она обретала голос, губная помада сияла, как лак правительственного автомобиля.
Но я продолжал объяснять.
- Местами водосточная труба обрывалась, как знаки тире, но промежутки эти были заполнены цилиндриками льда, который, по-моему, сохранился еще с позапрошлого года, когда внезапно во время летнего ливня ударил лютый мороз... Помнишь, еще во всех газетах про это писали? - спросил я.
- Про что писали?
- Про лед!
- Кубики льда хороши только в коктейле! - сказала она. - При чем тут газеты? Не понимаю!
- Это вполне естественно.
- Что естественно? - сверкнула она ослепительными зубами, кое-где выпачканными черной помадой.
- Естественно, - отвечал я, совершенно теряя голову, - естественно то, что ты ничего не понимаешь.
На два дня она замолчала, а я занялся изготовлением ключей к английскому замку. Я заказал их в одном из городских ателье со скромным названием "Мечта". Для этого мне пришлось сдать, как образец, последний наш ключ - ключ на черный день.
А чтобы больше никому из нас не лазить по водосточной трубе, мы взяли себе по ключу у своих друзей - у них тоже в дверях были английские замки, и в точности такие же, как у нас.

 

* * *
Когда я пришел за ключами в первый раз, они еще не были готовы.
Когда я пришел за ними второй раз, они опять не были готовы.
Опустим несколько моих последующих приходов в ателье, чтобы не повторяться...
На седьмой приход выяснилось, что в ателье нет соответствующих заготовок.
Мы давно уже начали с женой разговаривать, даже один раз вместе сходили в кино, потому что жене было стыдно перед соседями - мы целую вечность живем в этом доме, и еще ни разу не были в кино. И это действительно так.
В кинотеатре жена спросила:
- Что это за белое полотнище висит впереди во всю стену? А где же цветной телевизор?
У меня сжалось сердце - она забыла, что такое кино. Пожалуй, и мне давно уже стоило забыть о том, что я заказал в ателье "Мечта" ключи к нашему английскому замку, ибо у каждого из нас теперь было по ключу и наши друзья не требовали их обратно. Так поступают только настоящие друзья, а не такие, о которых в песне поется "Если друг оказался вдруг..."
Повторяю, можно было бы и забыть о заказанных ключах, даже нужно было бы и не волноваться. Но дело, что называется, пошло на принцип.
Ах, этот принцип! В каждого из нас нет-нет, да и вселяется какой-нибудь принцип и сидит там до поры до времени. А зачем он там сидит, никто не знает.
Что? Вы знаете? Сделайте два шага вперед, кто знает... Хорошо, можно и один. Ну, вот. Я так и знал. Стало быть, договорились - никто не знает.
Не знаю и я. Но он сидит во мне и маленькими острыми коготками перебирает болезненные струны самолюбия. Дзинь-дзинь-дзинь... Динь-динь-динь...
Ничего путного из этого не получается. "Нет, я доведу это дело до конца! Я этого так не оставлю!" - примерно такая музыка бередит душу.
И начинаешь "это дело" так не оставлять.
...Наконец-то ключи были готовы! Дело само собой, выходит, довелось до желанного конца.
Три новеньких, с иголочки ключа! Один - для меня, второй - для жены и третий - сыну. И еще тот самый, "родной" ключ от английского замка! Это, стало быть, четвертый. Ключ на черный день. Да еще три ключа, которые мы получили у наших друзей. Целый выводок ключей! И - заметьте это! - все ключи к одному английскому замку.
"То-то обрадуется наш Английский Замок, - думал я, помимо своей воли называя его с большой буквы, - теперь у него такое богатство, столько ключей. Целое состояние!" - ликовал я.
Мы с женой и сыном время от времени будем меняться ключами. Затем будем брать другие ключи, которые до времени будут храниться в столе, как запасные, а свои положим в стол и будем меняться уже теми, запасными ключами. И так далее. Пусть математики подсчитают, сколько тут возможно сочетаний и перестановок! Только пусть не забудут и про ключ на черный день - его тоже надо запустить в этот круговорот.
Думая об этом, я завидовал нашему Английскому Замку. Мог ли он мечтать о таком счастье у любого другого хозяина!
Получив у служащей ателье три сияющих ключа и четвертый наш, я нанял такси и стрелой помчался домой, напевая по пути давно полюбившуюся мне песенку "Как прекрасен этот мир, посмотри".
Водитель взял полтинник сверх счетчика. За настроение. Он понимал, в каком я настроении, и действовал смело. И я понимал, что он меня понимает. Разве кому не хочется, чтобы его понимали? Иной бы все на свете отдал за то, чтобы его понимали...

 

* * *
Предынфарктное состояние наступило, едва я начал вставлять один из новых ключей в замочную скважину. Он не входил в нее. Не вошли и остальные ключи.
Я почувствовал, как в моем сердце обмякла передняя стенка левого желудочка. Тогда я вставил в замочную скважину ключ на черный день и, легонько нажимая, сделал два оборота. Замок сладенько промурлыкал, и дверь распахнулась.
Инфаркт не состоялся, сердце мое застучало ровнее и увереннее.
Но и принцип заликовал в душе еще больше: "Нет, надо проучить их! Надо написать в "Книгу жалоб", в редакцию газеты "Победа", привлечь городской народный контроль!"

 

* * *
- Не может быть, чтобы ключи не подошли! - заверещала служащая ателье, когда я предстал перед нею с бракованными ключами, требуя, чтобы их переделали. - Их же изготовил сам Махов! Вы знаете Махова?.. Это виртуоз, ас, волшебник! Как вы смеете говорить, что ключи не подошли! Этого не может быть...
- ...потому что этого не может быть никогда, - охотно продолжил я знаменитое крылатое выражение и прихвастнул: - Чехов!
- Какой Чехов?! - возмутилась она.
- Антон Павлович, - на всякий случай уточнил я.
- Перестаньте валять дурака! Я лучше вас знаю наших мастеров и утверждаю, что ключи сделал сам Махов!
Мы еще несколько минут побеседовали, стараясь быть взаимно вежливыми, и, наконец, она снизошла:
- Хорошо, давайте ваши ключи. Зайдите завтра. Я передам их Шведову, если вы так настаиваете. Посмотрим, что он с ними сделает.
- Зачем же Шведову? - недоумевал я. - Отдайте их лучше Махову.
- Махову? - искренне удивилась она. - Но ведь вас его работа не устраивает. Мы не можем обижать своих клиентов.
- Да, но ведь это его брак! Пусть он и переделывает. Зачем же подсовывать его брак другим? Отдайте Махову.
- Махову?! - вскочила она со стула и перегнулась через стойку ко мне. Я сделал шаг назад. Она стояла, как цветок лотоса. Ее глаза были полны необъяснимого экстаза.
- Нет, уважаемый! К сожалению, к Махову ваши ключи больше не попадут. Никогда! Он у нас, к сожалению, больше не работает. Эти ключи, - она подняла бракованные ключи и патетически потрясла ими над головой, - эти изумительные ключи, если хотите знать, - лебединая песня гениального Махова! Их хотели у нас забрать на всемирную выставку. В музей века! Но Махов не дал согласия, он устал от славы. "Отдайте их клиенту", - сказал он на прощание, уходя на заслуженный отдых. - Гордиться надо такими ключами, уважаемый...
Ее атака возымела действие, я дал согласие на Шведова.
Получив ключи в следующий раз, я повез их домой троллейбусом. Все три ключа входили в замочную скважину один лучше другого, но ни один из них не поворачивался ни на йоту, какое бы усилие я ни прилагал.
... - Скажите, - я вновь стоял перед приемщицей ателье "Мечта", - в вашем ателье найдется человек, который смог бы сделать мне ключи к английскому замку, но такие, чтобы могли отпирать и запирать его? - Я протянул ей злополучные ключи.
- Хо-хо!.. Это сделает любой наш работник. Вчера мы решили освоить все смежные профессии, теперь у нас полная взаимозаменяемость! - она послала меня в нокдаун.
Я досчитал до восьми с половиной и вновь ринулся в бой:
- Так сделайте! Я устал ходить к вам!
- Не ходите, - заботливо сказала она и улыбнулась, - мы доставим ваш заказ на дом. У нас вчера внедрена эта форма обслуживания клиентов. Ужасно прогрессивная, кстати сказать.

 

* * *
Сын болезненно переживал мои неудачи с изготовлением ключей к английскому замку и, как мог, успокаивал меня.
- Не огорчайся, папа, - садясь ко мне на колени, ласково говорил он, - тебе нельзя волноваться, ведь у тебя сердце... И еще у тебя давление и радикулит. И еще, - он поглаживал меня по голове, - у тебя признаки психостении, - едва слышно, одними губами произносил он.
С сыном у нас полное взаимопонимание. С полуслова. С полузвука.                                   
- Смотри, - говорил он, указывая мне на окно, чтобы отвлечь меня от тягостных мыслей, - еще один дом закладывают. Нулевой цикл. Это будет самый высокий дом в нашем микрорайоне, мы с мальчишками вчера разговаривали с прорабом стройки. Теперь тебя не будет раздражать вид этой водонапорной башни.
"Откуда он знает, что она раздражает меня?" - удивился я. В самом деле, я временами не нахожу себе места, когда вижу из окна по ту сторону дороги за приземистым корпусом профтехучилища верхушку водонапорной башни с конусообразной блестящей крышей. Она торчит, как надменный кукиш.
Иногда я подумываю над тем, чтобы установить у себя в комнате пушку и дать несколько залпов по этому кукишу в какое-нибудь прекрасное утро, когда восходит солнце, ибо оно восходит как раз из-за этой башни, и она торчит, как вызов солнцу.
- Да, сын, - отвечал я ему, - новый дом закроет эту вычурную башню, но зато он будет долго угнетать меня своими черными окнами. До тех пор, пока там не поселятся люди. Я очень не люблю пустых домов и мрачных безжизненных окон.
- Это ты напрасно, - возражал сын, - в одной из квартир сразу же разместятся строители, они всегда так делают, и свет из окон будет подбадривать тебя. Кроме того, на углу установят мощный прожектор, и он будет светить до самого утра.
- Пожалуй, ты прав, - согласился я.
Мы долго тихо и мирно беседовали, и я понемногу успокаивался, забывал о ключах.
Но жена не давала мне забывать о них. Она налетала на меня, как ветер на зеркальную гладь пруда, мгновенно превращающий ее в ребристую ткань, вроде мехов гармошки.
- Подумать только! - восклицала она, будто на профсоюзном собрании, где обсуждают злостного прогульщика или неплательщика взносов. - Подумать только, он не может обеспечить нас элементарными ключами. Мне стыдно от сотрудников, от соседей... Я, как нищая, пользуюсь чужими ключами, чтобы войти в свою квартиру.
- Успокойся, не стоит так убиваться из-за мелочей, - робко произносил я.
- Как же! - ликующе подхватывала она. - Из-за мелочей! Вот именно! Ленке Забродской муж уже дважды устроил круиз вокруг Европы... Белкина похваляется новым служебным, я уже не говорю о собственном, автомобилем мужа, в котором она ездит на свидания... На свидания с подругами, - спохватилась жена и продолжала: - Сомова повсюду стрекочет, что собирается в круиз вокруг Вселенной. Конечно, Сомова перегибает... Дураку ясно. Но ты только подумай, какими масштабами она мыслит! Это тебе не ключи к английскому замку!
- Я сразу предлагал тебе поставить замок отечественной конструкции, - огрызнулся я, - проще и надежней.
- Отечественной! - возмутилась жена, словно я использовал недозволенный прием. - Что ты мелешь! Да в какой порядочной семье теперь хоть что-то покупают отечественное?! Все берут только экспортное!
- Импортное, - мягко сказал я, - берут далеко не все. Хотел бы я видеть, как бы ты жила только на импортном...
- Какая разница, экспортное или импортное! - она сразу заметила мою поправку. - Все равно заграничное! Японское, польское, французское, голландское, финское...
Она наслаждалась звучанием этих слов и забывала про меня.

 

* * *
Я решительно подошел к стойке.
- Ну, как поживают мои ключи? - приятельским тоном спросил я, уверенный, что служащая ателье "Мечта" помнит меня.
- Квитанция есть? - не поднимая головы от журнала "Человек и закон", спросила она.
И я пошел ва-банк!
- Нельзя ли у вас попросить "книгу жалоб"? - нежно произнес я.
- Книгу предложений? - переспросила она.- Пжа-лста! - с немыслимым вывертом она протянула руку назад через голову, сняла с полки щуплую школьную тетрадочку и едва уловимым, но резким движением кисти, точно метательница ножей в цель, запустила "книгу жалоб" в меня. - Выдаем по первому требованию клиентов! Ручки нет. Карандаша нет!
Тетрадка плюхнулась на стойку и раскрылась как раз там, где была сделана последняя запись.
- У меня есть своя, шариковая, - успокоил я приемщицу, имея в виду ее замечание о ручке и карандаше.
- Штурмуйте! - подбодрила она меня, и я почувствовал, что совершаю роковую ошибку, я понял это, заметив, как малиново разгораются раковины ушей у служащей ателье.
- Может, не стоит? - спросил я и, покосившись на "жалобную книгу", увидел, что последняя запись сделана в ней два года назад.
- Дело ваше, - наиспокойнейше ответила она.
- Не буду. Лучше я побеседую с директором.
- Разумно, - подтвердила она, - директор будет через неделю, сейчас он на курсах повышения квалификации. Заходите.
Через неделю я сидел в кабинете директора ателье "Мечта". Мы оживленно беседовали и курили "термоядерные" сигареты. Директор вызвал Шведова и сказал:
- Нехорошо, Яков Моисеевич, класть черное пятно на светлое имя нашего ателье.
- Понятно, - отчеканил Шведов. - Ключи?
- Ключи! - весь засветился я.
- К английскому замку? - спросил Яков Моисеевич.
- К Английскому! - закричал я с большой буквы.
- Три ключа? - уточнил Шведов.
- Три!!! - закричал я. - Один мне, один жене, третий сыну и четвертый... А четвертый - это ключ, это ключ на черный день!         
- Успокойтесь, - сказал директор и повернулся к Шведову. - Сочини мигом, Яша!
- Давно готово, пан директор!
- Товарищ! - поправил директор.
- Так точно, пан директор, - согласился Шведов и достал из кармана три новеньких ключа и тот четвертый, что я отдал им, как образец, - как я и предполагал, товарищ напрасно предъявляют претензии, я выверил все размеры. Тютелька в тютелечку. А ежели они сомневаются, пусть принесут замок, и я на ихних глазах продемонстрирую.
- Нехорошо, товарищ, - буркнул директор. - Принесите замок, и Яша вам продемонстрирует.

 

* * *
Дома меня ждал скандал.
Пока я сидел в ателье, пришли наши друзья и в один голос потребовали вернуть им ключи. Они были принципиальны и неумолимы, как чужие люди. Жена и сын уже отдали им свои ключи, но они требовали и мой. Они вели себя так, будто мы увели у каждого из них дойную корову - кормилицу, а не взяли на время по ключу к нашему английскому замку. Я сопротивлялся, взывал к совести.
- Отдай, папа, - сказал сын, - пусть уходят. И они ушли, довольные и высокомерные.
- Съел? - ехидно спросила жена. - Вот тебе и друзья.
- Замолчи! - сказал я грубо: не люблю, когда плохо говорят о моих друзьях. - Они не виноваты, что в ателье так долго делают нам ключи. И, кроме того, я уверен, что они поступили так из благих побуждений. Не имея ключей наших друзей, мы более оперативно изготовим себе собственные.
- Ты всегда всех выгораживаешь. По-твоему, все они хорошие, - жена заплакала. Она плакала очень искренне и очень горько. Истоки ее слез были в сердце, я это сразу почувствовал.
Таких ее слез я вынести не мог, это был для меня сигнал к самым решительным действиям. Победа или смерть!
Я кинулся к двери, сорвал ее с петель, оседлал, как бывало в детстве палку-коняшку, и, поднимая на дороге хрустально-звонкую, прозрачную пыль, помчался, что было духу, в ателье "Мечта".
Горожане приветствовали меня радостными криками и аплодисментами во все время пути. Автомобили и троллейбусы прижимались к обочине, давая мне зеленую улицу, милиционеры -на перекрестках весело подмигивали мне, как старому знакомому, и я был счастлив.
Лихо вынырнув из-за угла, я сделал перед ателье эластичную завораживающую петлю, забряцал копытами по булыжной мостовой, высекая искры, и поднял "коня" на дыбы.
- Служили раньше в кавалерии? - почтительно спросил Яков Моисеевич, когда я влетел в открытое окно на своем "коне" к нему в мастерскую.
- Нет, я служил танкистом! - вызывающе выкрикнул я.
- Порядок в танковых частях? - спросил Шведов, иронически улыбаясь.
- Порядок! - браво подтвердил я с улыбкой, полной сарказма.
- Н-да... - он почесал затылок. - А где же ваш замок?
Я похолодел. В двери, на том месте, где был вставлен замок, зияла пустота.
И никогда в жизни не плакавший (даже в детстве, по рассказам родителей), я горько-горько заплакал и стал размазывать слезы по лицу. Я водил пятерней по щекам, по губам, подбородку, не стыдясь, что на меня смотрят все работники ателье "Мечта", которые собрались здесь посмотреть на чудака, приехавшего к ним на двери от собственной квартиры.
Подошла та самая служащая, которая принимала у меня ключи в ремонт, и сказала обворожительным голоском:
- Миленький, не надо. На вас больно смотреть. Мы никогда больше не будем так... Вошел директор.
- Ну, как, Яша, продемонстрировал товарищу клиенту? - спросил он.
- Они плачут, - сказал Шведов, - замок потеряли... Может, поставить им новый бесплатно?
- Поставь, Яша, - директор сделал широкий жест рукой, которому он совсем недавно научился на курсах повышения квалификации, - обязательно поставь за наш счет. Деньги я найду куда списать, это для меня не вопрос, не проблема... И вот что, - он помедлил, - отвезите-ка его домой на моей машине. Пусть навсегда запомнит наше ателье "Мечта"!
- Век не забуду, - сквозь слезы подтвердил я.
Так и сделали. Дверь привязали на крыше автомобиля к никелированному багажнику, в котором директор возил палатку и ящики, когда ездил к морю, меня усадили рядом с шофером и на колени положили кожаный портфель, до отказа набитый ключами к английскому замку, который был вставлен в нашу дверь бесплатно.

 

* * *
С тех пор я, жена и сын живем припеваючи по части английского замка и ключей к нему. Никто из нас не боится потерять свой ключ, ибо портфель, который мне подарили в ателье "Мечта", оказался бездонным. Жена часто демонстрирует его своим подругам, она опрокидывает портфель, высыпая из него ключи за окно, где их с веселыми криками расхватывают дети, затем ставит портфель на место, и он вновь полон ключей к нашему новому английскому замку.
Желаю всем вам иметь по такому портфелю с ключами к вашим замкам, чтобы никогда не переживать того, что пережил я, заказав в ателье "Мечта" изготовить ключи к английскому замку, который я потерял по дороге в ателье.
Самое страшное даже не в том, какие переживания выпали на мою долю, а в том, что вы, придя в отчаяние, чего доброго (точнее, чего недоброго) еще начнете описывать свои переживания, как это делаю я. И может случиться, что вы станете писателем. Настоящим писателем. Упаси вас боже от этого!
У меня есть друг. Писатель. Настоящий писатель. Наинесчастнейший человек, доложу я вам. Мне жаль его.
- Какое несчастье, Боря, что я сделался настоящим писателем, - говорил он мне однажды в порыве откровения - я сделал несчастными жену, детей, родителей и всех родственников!
- Но почему, Гена? - не понимал я.
- Почему? - он поднял на меня дальнозоркие голубые глаза, из которых струилась грусть, только грусть и сказал: - Настоящий писатель, Боря, не бывает счастливым...
- Но хотя бы изредка писателю удается быть счастливым?
- Пожалуй, Боря. Но очень редко. Мне, например, еще ни разу не удавалось.
- А хорошему, по-настоящему настоящему писателю? - из глубины души выпорхнуло у меня.
- Боря, - сказал мой друг и заплакал, - подумай что ты такое сказал?..
И я надолго задумался. Я вспомнил (как мог я забыть об этом), что много лет назад мой друг тоже потерял ключи от своего английского замка, а пока их делали в том же ателье "Мечта", он написал свой первый фельетон и напечатал его в журнале "Крокодил".
После фельетона в ателье сняли директора и назначили нового, молодого и энергичного. Хотели заменить даже название ателье, но не могли придумать более подходящего. Так оно и осталось с тех пор, и, очевидно, это ателье всегда будет называться "Мечта".
Вот и все, что я хотел рассказать вам.
Будьте, пожалуйста, счастливы, и никогда не теряйте своих ключей...

 

* * *
Простите, еще несколько слов.
Вчера меня встретил сотрудник молодежной газеты, куда я отнес описание моей истории с ключами к английскому замку, считая, что она представляет собой лирико-иронический рассказ с некоторыми элементами сатиры и с незначительными отступлениями от темы, которые, как мне думается, очень занятой читатель может без особого ущерба для автора не читать.
- Послушай, - поздоровавшись со мной, не подавая руки, сказал он, - у нас в редакции только и разговоров, что о твоем шедевре, - при слове "шедевре" он нескромно хихикнул, будто его стошнило. - Ты, случайно, не того?..
- Что? - испуганно, переспросил я, озираясь по сторонам.
Он приставил указательный палец к своему виску, и мне сделалось страшно.
- Перестань! - потребовал я.
- И ты хочешь, чтобы это напечатали?
- Я хочу, чтобы это прочитали в ателье "Мечта", - ответил я, не замечая, что тоже называю свой труд унизительным словом "это".
- Сущий бред...
Я не дал ему закончить и, не помня себя от полыхающих в моей душе чувств, закричал:
- Это не бред! Это сущая правда! Если хочешь знать, все это чистейшая быль. Я почти ничего не прибавил к тому, что было на самом деле.
- Оно и видно, - небрежно сказал мой знакомый. - А ты и в самом деле... Возомнил!.. Ну и нес бы это в ателье "Мечта". Зачем приволок в газету, да еще в молодежную?
- Я хочу, чтобы это прочитали и другие люди и, прежде всего, молодые. Может, они извлекут из этого какую-нибудь пользу.
- Ну-ну, - сказал он. - Мне очень жаль. Это черт знает что такое.
- Это! - наконец-то возмутился я. - Это есть рассказ, который называется "Ключи к английскому замку".
- А почему английский замок называется английским, ты знаешь?
- Знаю! - выпалил я, как студент на экзамене, которому задан последний, спасительный вопрос. - Потому что его изобрели англичане.
- Гениально! - сказал сотрудник молодежной газеты и захохотал, содрогаясь всем телом, будто его по ставили на вибрационную плиту.
И вдруг я заметил, как из кармана его пиджака выскочил ключ и упал на тротуар. Я покосился. Это был ключ от английского замка. Не раздумывая, я наступил на ключ ногой и меня тоже начало трясти от смеха. Жизнерадостно хохоча, я все крепче и крепче прижимал ключ к асфальту...

 

Стихотворение "Доброе дело" перепечатывается из сб. "Смятение души". - Орел, 1997. - С. 225.
"Говорите конкретно!" опубл. в сб.: Лесных А. На первенство Стрончи. - Орел: Вешние воды, 1993.
"Ключи к английскому замку" - в одноименном сборнике рассказов А. Лесных (Москва: Современник, 1990).

 

Начало главы

Игорь Федорович Лободин

Игорь Федорович Лободин родился в 1940 году в деревне Кузьминка Дмитровского района Орловской области. После окончания средней школы работал на строительстве завода в Курске.
Закончил исторический факультет Курского пединститута и Литературный институт им. М. Горького с отличием. Работал в газете, на телевидении. Его произведения печатались в журналах "Наш современник", "Молодая гвардия", "Подъем", еженедельнике "Литературная Россия". Первая книга рассказов "Пучок земляники" была тепло встречена В. Астафьевым и Е. Носовым. И. Лободин - автор книг "Перепелка во ржи" (Москва), "Накануне свидания".
На Орловщину вернулся в 1979 году, с 1992 года живет в Орле.
Член Союза писателей РФ.

 

* * *
Александру Ивановичу Лысенко
Перепелка во ржи
Что там шумит,
Что там звенит издалека
Рано перед зорями?..
"Слово о полку Игореве".
Летом сорок третьего года в бою под Орлом на ржаном поле, изуродованном танками и взрывами, обмолоченном тысячами солдатских сапог, был убит рядовой Иван Жилин.
Вечером, накануне наступления, он рыл окоп вблизи замаскированной пушки, вслушиваясь, как полковой почтальон, невидимый в кругу солдат, весело выкликивал фамилии адресатов. В соседнем окопе уже кто-то читал вслух очередное письмо лейтенанту Дронникову, погибшему еще под Волоколамском, уже поредела толпа, когда Жилин, боясь ослышаться, угадал свою фамилию, которую почтальон выкрикнул, как и остальные - весело.
Сбоку кто-то протянул Жилину полураскрытый мятый треугольник, прибавил глухим голосом:
- Последнее, браток...
На батарее каждый знал, что последнее письмо считалось несчастливым, что почтовую брезентовую сумку порою трясли и подкидывали на руках вместе с почтальоном, чтобы это последнее, будто написанное на роду, письмо выпадало случайно, как жребий - по судьбе.
Отложив саперную лопатку, Жилин неловкими пальцами развернул сложенный треугольником двойной лист из школьной тетрадки. Это было известие, блуждавшее третью неделю по следам солдата, что в бомбежку при налете немецких самолетов погибла его жена Фрося.
Жилин долго каменел над изогнутым листом, потом сунул его за ворот гимнастерки и, будто заторопившись куда-то, стал швырять земляное крошево из начатого окопа вверх, на бруствер. Он не заметил, как кончился чернозем и пошел гудящий могильный суглинок, как низко над полем встала багровая луна, перечеркнутая черным колосом, и пошла ночь, последняя перед боем...
В ту ночь, тихую и звездную, объявшую лунным сиянием всю холмистую равнину с изломистыми траншеями, провалами порушенных городов, Жилин на четвереньках выбрался из своего окопа, тяжело распрямился и долго стоял привидением на свежевырытой пахучей земле, привалившей ржаные стебли с редкими, смутно белевшими колосками. Невысокий, с покатыми медвежьими плечами, в которых угадывалась заматерелая сила, он стоял лицом к луне, и его тень, уродливо перегнутая через холмик, обрывалась в зиявшем окопе. Руки были опущены, стоял он, подавшись вперед, в расстегнутой мешковатой гимнастерке. При лунном неверном свете были заметны складки морщин меж сдвинутыми бровями, из-под которых блестели недвижные глаза.
В сквозном сиянии луны Жилин долго стоял без движения. Земля, будто качаясь, уходила из-под ног. С тупой непокорностью беде он силился устоять, удержаться на ногах. Машинально нащупал под гимнастеркой письмо. Перед глазами поплыли кривые строчки, написанные старческой рукой его отца. При свете луны строчки сливались, и солдат читал, спотыкаясь на каждом слове:
"Наша Фрося погибла в бомбежку, - писал отец. - Попала бомба в соседский двор, и в тот час была там Фрося. Пошла попытать сольцы хворому Мите, они еще ни разу в том не отказывали. Мальчишка весь заплошал и в сильном жару... Кричал по матери и спрашивал все, когда она придет... Теперь не отхожу от него и ночью караулю подать воды..."
Жилин передернул лист, ладонью провел по воспаленным, в холодной испарине векам, силясь дочитать письмо до конца.
"Ты про нас не горюй сильно, - плыли перед глазами строчки. - С внука теперь глаз не спущу, как оздоровеет. А ты, сынок, добивай фашистов и живой вертайся домой. Немец тут все порушил, кругом один разор. Фросю похоронили рядом с братской могилой..."
Жилин растерянно взглянул на звезды, наискось падавшие трассирующими пулями, потом шагнул в сторону, привалился на свежевырытый холмик за окопом.
Ближе к полуночи небо стало покрываться плитами облаков. Меж ними, то скрываясь, то медленно выплывая, высвечивая рваные края глыб, тихо шла луна. Из низины, со стороны высоты, которую предстояло занять утром, на ржаное поле потянул ночной ветерок. Но измятое поле, 'по которому прошли танки и пехота, не отзывалось обычным шуршанием спелых колосьев. Высокие былинки вздрагивали, говорили что-то безголосо и молчали, качаясь.
В этой тишине, над великим покоем степи несмело подала голос перепелка. "Как же так, как же так?" - тихо встрепенулась птица. Смолкнув, потом, как после раздумья, ее голос раздался ближе, громче, будто спрашивал у людей от века неизменным волнующим криком: "Как же так, как же так?!"
Неожиданно где-то близко откликнулась пара перепелов, и гремящие ладные удары крепли, заполняли собою округу с далекими вспышками осветительных ракет. Вслушиваясь в близкий перепелиный бой, Жилин машинально нащупал ком сухой земли, еще хранившей тепло минувшего знойного дня. Он сжал теплую землю, глядя в звездное небо, различая с давней мальчишеской радостью в сенокос голос молодой перепелки, вопрошавшей одно, свое:
"Как же так! Как же так!.."
Зеленовато мерцая звездами, светлело предрассветное небо. Шли последние минуты перед боем за нашу русскую землю, горсть которой, словно боясь просыпать, Жилин сжимал в своей руке.                   

 

Начало главы

Дом на гривах коней

10 октября 1960 года. Село Погожее Курской области.
Сегодня закончил статью о Бунине, курсовую работу по русской литературе в пединститут. Начал с осени, золотой осени в Погожем. Часа за два перепечатал ее на машинке в сельсовете и приложил экземпляр к дневнику, на память об этом солнечном дне. Назвал статью "Власть слова". Вот она.
"С крепким запахом антоновки, с прощально отлетевшей над полями паутиной, "пряжей богородицы", как еще называют ее на Орловщине, - родине писателя, - отстояла и отошла ранняя осень. Эту пору нежно-голубого кроткого неба и открытых полевых далей Иван Алексеевич Бунин любил как никакое другое время года. Еще юношей в одном из писем к Варваре Владимировне Пащенко, ставшей прообразом Лики в будущем романе "Жизнь Арсеньева", он писал: "Вышел на крыльцо и увидел, что начинается совсем осенний день. Заря - сероватая, холодная, с легким туманом над первыми зеленями... В саду пахнет "антоновскими" яблоками... Просто не надышишься! Ты ведь знаешь... Как я люблю осень!".
Угасание природы, ожидание долгого зимнего покоя всегда наводило Бунина на размышления, овеянные грустным воспоминанием о минувшем времени, пусть даже недавнем, но уже неповторимом, невозвратном, канувшем навсегда. Это неотъемлемое свойство и его личности, и его редкостного, исключительно поэтического дара. С этим в немалой степени связаны и первые, весьма односторонние оценки ранних произведений писателя. Речь прежде всего идет о самобытности бунинского таланта и о том, что уже в ранних рассказах молодой Бунин заговорил о социальных проблемах, которые со временем стали еще весомее в лучших его произведениях.
В первый период творчества критики называли Ивана Бунина не иначе, как "певец осени, грусти, дворянских гнезд". "И выходило так, - писал впоследствии в "Автобиографических заметках" Бунин, - что нет писателя более тишайшего и человека, более определившегося и умиротворенного, чем я. А между тем человек-то был я как раз не тишайший и очень далекий от какой бы то ни было определенности: напротив, во мне было самое резкое смешение и печали, и радости, и личных чувств, и страстного интереса к жизни, и вообще стократ сложнее и острее жил я, чем это выражалось в том немногом, что я печатал тогда".
Впоследствии некоторые критики говорили о писателе противоположное - "декадент", "парнасец", "холодный мастер". В то же время прежние, как воду в ступе, толкли свое, перемежая старые ярлыки с добавлением: "изящное дарование, любовь к природе, любовь к человеку... есть что-то тургеневское, есть что-то чеховское..." А. А. Измалков в "Биржевых ведомостях" писал: "О Бунине нельзя говорить, не беспокоя прекрасной тени Чехова". На что Антон Павлович заметил Бунину, в котором уже тогда предвидел большого писателя-реалиста: "Мы похожи с вами, как борзая на гончую. Я не мог бы ни одного, слова украсть у вас. Вы резче меня. Вон вы пишете: "море пахнет арбузом..." Это чудесно, а я бы ни за что так не сказал. Вы же дворянин, последний из "ста русских литераторов".
На сословное происхождение Бунина здесь указано не случайно. В самом деле, корни бунинского "дворянства" глубоки. Из рода Буниных вышел поэт Василий Жуковский, предшественник Пушкина. На этот факт Бунин указывает в "Автобиографических заметках", он гордился своею связью с истоками национальной культуры, как и тем, что родился, вырос и сформировался как художник "в том плодородном Подстепье... откуда вышли чуть ли не все величайшие русские писатели во главе с Тургеневым и Толстым". Но о былом благополучии своего рода будущий писатель знал лишь по семейным преданиям и литературным источникам. В жизни было совсем другое. На Орловщине, в елецком хуторе Бутырки, где прошло детство и юность писателя, он был свидетелем безнадежной нужды, дошедшей до разорения отцовского двора. Что значило для Бунина его родительское гнездо, - как и вся орловская земля, давшая Тургенева, Лескова, Фета, Тютчева, Писарева и его литературных сверстников Андреева и Пришвина, - можно почувствовать из слов Ивана Алексеевича, когда он в конце девятисотых годов с женой В. Н. Муромцевой-Буниной побывал на месте, где был бунинский хутор и где, как в детстве, колосилась рожь: "Да, это не Босфор, не Дамаск, не Италия и даже не Васильевское. Это мое грустное детство в глуши".
У Бунина не было возможности явиться в литературе первооткрывателем неизвестных до него этнографических богатств родного края. После "Записок охотника" орловская земля не была в новинку русской литературе. Но в том-то и дело, что на одну и ту же родную землю писатели-орловцы смотрели по-своему. Золотой, ничем не восполнимый запас детских и юношеских воспоминаний и впечатлений каждого из них неизмерим, не говоря уже о самобытном языке орловских и курских крестьян, который под пером писателей-словолюбов обретал строгую неповторимость и родниковую чистоту.
Талант Бунина сформировался в благодатной для писателя и поэта деревенской усадьбе... Это определило и глубинную, связанную с землей и крестьянством основу его произведений наиболее плодотворной дореволюционной поры. В эти годы движение Бунина-прозаика проявляется прежде всего в расширении масштабности, в переходе от наблюдений над судьбами отдельных людей к размышлениям о путях русского крестьянства, России.
Цельность его личности, следование русской классике оградило писателя от кризисов и метаний в пору общественного подъема и размежевания социальных и литературных сил. При всем "дворянстве" Бунина тут нужно отдать дань уважения ему и как художнику и как человеку. Всегдашняя его симпатия к людям мужицкого мира перерастает в тревогу за судьбу мужика, обостряет критический его взгляд на существовавший уклад жизни, его дестабилизацию. В этот период наибольшего сближения уже широко известного прозаика и поэта с Горьким появляется бунинская "Деревня" - реалистическое полотно о первой русской революции. Вся повесть, написанная необыкновенно густо, пронизанная отголосками общероссийских политических событий, как бы озарена тревожными всполохами далеких пожаров помещичьих усадеб, народных потрясений.
После выхода "Деревни", "Суходола" и ряда рассказов И. А. Бунин становится одним из ведущих писателей в русской литературе. В последующие тревожные четыре года он создает более сорока рассказов, к которым, по его словам, с удовольствием бы поставил эпиграфом один из последних заветов Глеба Успенского: "Смотрите на мужика... Все-таки надо... Надо смотреть на мужика!.." Среди этих рассказов - подлинные шедевры бунинского таланта: "Захар Воробьев", "Последнее свидание", "При дороге", "Чаша жизни", "Легкое дыхание", "Господин из Сан-Франциско", "Сны Чанга"...
Два последних из них написаны на родине в селе Ва-сильевском, куда писатель наезжал каждый год. Появление "Господина из Сан-Франциско" современная автору критика восприняла как литературное событие. Здесь художник поднялся до высоты толстовского обличительного всевидения. Путешествие американского миллионера на громадной "Атлантиде" напоминает о Валтасаровом пире накануне гибели Халдейского царства. "Горе тебе, Вавилон, город крепкий!" - эти страшные слова Апокалипсиса неотступно звучали в моей душе, когда я писал "Братья" и задумывал "Господина из Сан-Франциско", - заметил позднее Иван Алексеевич.
В предреволюционные годы огромный талант Бунина проявился во всей полноте и силе. Каждое его новое издание было радостью для коллег и поклонников писателя. Вот что писал А. М. Горький в 1916 году автору "Деревни": "Вы только знайте, что Ваши стихи. Ваша проза - для "Летописи" и для меня - праздник. Это не пустое слово. Я Вас люблю - не смейтесь пожалуйста. Я люблю читать Ваши вещи, думать и говорить о Вас. В моей очень суетной и очень тяжелой жизни Вы, может быть, и даже наверное - самое лучшее, самое значительное... Вы для меня - великий поэт, первый поэт наших дней".
И сам Бунин в те годы чувствовал, как с каждым днем крепла его рука, как горячо требовали исхода накопившиеся силы. "Но тут, - по его словам, - разразилась война, а затем и русская революция". После 1917 года пути Горького и Бунина разошлись. 24 января 1920 года волна эмиграции отнесла Бунина от берега Родины, России и, как оказалось, - навсегда.
Эмигрантский период сложный в понимании его творчества, но был плодотворным. Здесь им созданы повести "Митина любовь", "Дело корнета Елагина", книга рассказов о любви "Темные аллеи" и принесший мировую известность роман "Жизнь Арсеньева", удостоенный Нобелевской премии. Говоря о долгой жизни писателя за границей, стоит отметить, что в годы гитлеровского нашествия на нашу Родину Бунин всем сердцем был на стороне ее защитников. Будучи "нищ, как Иов", он не написал при немцах ни строчки. Одно из последних писем на родину Н. Д. Телешову, уже получив советское гражданство, Бунин заканчивает скорбным признанием: "Очень хочу домой".
8 ноября 1953 года писатель скончался. Могила его во Франции, под Парижем.
В нынешнюю юбилейную осень со дня рождения И. А. Бунина Орловщина чтит память своего земляка, как и все почитатели его таланта. По словам А. Твардовского, Бунин не есть некая академическая величина, которой отдается дань от случая к случаю. Его наследие, художнические принципы - реальная действенная сила, часть живого литературного движения. В этой связи стоит особо сказать о подвижнической взыскательности писателя к слову, власть которого, его воздействие на читателя воистину волшебно.
О том, как давалось ему слово, Бунин как-то заметил: "Я всю жизнь испытываю муки Тантала. Всю жизнь я страдаю оттого, что не могу выразить того, что хочу. В сущности говоря, я занимаюсь невозможным занятием... Вот, например, как сейчас, - как сказать обо всей этой красоте, как передать эти краски, за этим желтым лесом дубы, их цвет, от которого изменяется окраска неба. Это истинное мучение. Я прихожу в отчаяние... Какая мука, какое невероятное страдание литературное искусство!"
К этому следует прибавить - и радость великая, которую Бунин, как художник, испытал сполна.
И эту радость он передал всем, навсегда.

 

"Перепелка во ржи" и "Дом на гривах коней" перепечатаны из кн.:
Лободин И. Накануне свидания. Повесть. Рассказы. - Орел: Вешние воды, 1994.

 

Начало главы

Владимир Иванович Муссалитин

Владимир Иванович Муссалитин родился 4 сентября 1939 г. в г. Новосиле Орловской области в семье педагогов. Отец погиб на фронте. В память о нем и его товарищах учителя Голунской щколы установили мемориальную доску на школе. 
В июне 1945 г. семья Муссалитиных вернулась из эвакуации в рабочий поселок Нарышкино Орловской области. После окончания средней школы Владимир стал работать в районной газете "Урицкая правда", затем в молодежной газете "Орловский комсомолец".
Окончив Московский университет в 1965 г., он вновь стал сотрудником "Орловского комсомольца" и работал здесь до 1969 г. Позже он вспоминал:
"В газете собрались интересные, пишущие ребята. Многое нам, молодым тогда, дало общение с Е. К. Горбовым, Л. Л. Сапроновым, В. А. Мильчаковым, Д. Блынским, В. М. Катановым, которые были постоянными авторами "Орловского комсомольца", а для нас, начинающих стали и добрыми наставниками".
Здесь появляются рассказы и очерки Муссалитина: "Дома" (1964), "Ночная музыка" (1964), "Затея с лошадью" (1966), "Мальчик с парусом за спиной" (1966), "У моря" (1967), "Лес горит", "Дежурный по откосу" (1972).
Для рассказов характерна точная, быстрая фиксация впечатления, настроения, движения ума. Это рассказы - эскизы.
Как будто неожиданно для себя увидел писатель мальчика, играющего в поле, подслушал короткий рассказ матери о голодном времени, остановился у молчаливого дома на берегу Оки в городе Орле, где некогда было знаменитое тургеневское Дворянское гнездо. Муссалитин пишет, главным образом, о детях, не раз возвращаясь в свое детство, пронизанное отзвуками войны.
Детская тема присутствует и в рассказе "Старые шрамы" (1968), давшем название его первой книге.
"В 1969 году я уехал из Орла собственным корреспондентом "Комсомольской правды", - пишет Муссалитин. - Мой корреспондентский пункт находился в Оренбурге, но немало из вещей, написанных там по географии - орловские. Те же рассказы "Дежурный по откосу", "Тепло русской печки", "На том берегу ежевика". Малая родина не дает забывать себя".
В 1975 г. Владимир Иванович Муссалитин принят в Союз писателей СССР. и с 1975 г. работал специальным корреспондентом газеты "Известия". Доктор философии. Академик Академии российской словесности. Лауреат Бунинской премии. Автор книг прозы "Старые шрамы", "В ясном небе", "Восемнадцатый скорый", "Трое в привокзальном сквере", "Когда не спит сова Минервы", "Лунные конопляники" и др.

 

* * *
Курганы
(Рассказ)
Всю неделю шел дождь. Заречная сторона была завешена серым дымящимся пологом, и трудно было угадать, что творится на том берегу.
Утром встало солнце, противоположный берег засверкал свежей травой, подросшей за эти теплые дожди. И в той траве по-особому стали светиться толстые сосновые бревна, ошкуренные плотниками для колхозного зерносклада.
Заречная сторона имела особую власть над деревенской пацанвой, манила крутыми горками, ягодными полянами, зарослями терна, малины на старой брошенной усадьбе, обозначенной одним лишь фундаментом из белого дикого камня.
Время ягод еще не приспело. Клубника была в цвету, в ее лепестках усердно возились шмели и пчелы, отыскивая свой нектар. Кроме щавеля, нечего было и взять на заречной стороне. И все же Павлу Заварзину, исконному жителю Городища, не чаялось слетать на тот берег. К тому же приятель Сеня Шумаков принес удивительную весть: там, за рекой, у холмов, нежданно-негаданно появилась огромная палатка. Кто? Зачем? И откуда?
Все дни, пока лил дождь, Заварзин неотступно думал об этой палатке. Может, солдаты приехали на учения? А может быть, как в позапрошлом году опять мелиораторы? Заварзину запомнился их голубой вагончик и лозунг над ним: "Даешь Нечерноземье!" Заварзин так и не понял, кто, что и кому должен дать. Мелиораторов они видели разве только у сельмага да в клубе. А осенью, с холодами, те подцепили свой вагончик к трактору и отбыли неизвестно куда. Потому и не терпелось смотаться на тот берег, разведать, что же там такое, в той загадочной палатке?
...Мать наказала присматривать за гусями. Павел согнал их к реке и тотчас рванул к Шумакову. Мать купила на лето сандалии, но жаль было губить их по этой грязи, и он скинул их, засунул под ремень.
- Айда на ту сторону! - крикнул он с порога Шумакову.
Тот словно ждал его, схватил кусок хлеба, пару луковиц - и за дверь.
На мосту их обогнал трактор с бочкой - развозил по полям жидкие удобрения. Мост через Десну - временный, каждый раз перед паводком разбирают, потом сызнова наводят. Прямо по воде стелется деревянный мост. "Беларусь" прошел, бревна захлюпали, зачавкали сквозь настил просочилась речная вода, охолодив голые пятки.
- Ни дна тебе, ни покрышки! - выругался Заварзин в адрес тракториста Леши Жехова, картинно восседавшего за рулем "Беларуси", стрельнувшего в окно сигаретой, чуть было не попавшей Павлу в глаз.
"Беларусь" ходко пробежал по мосту, уже собирался выскочить на ту сторону, да не тут-то было. На самом выезде трактор пополз вниз. Отбросив дверцу, Леша Жехов с остервенением смотрел на бочку, что тащила его к реке. "Так тебе, пижон, и надо!" - незло подумал Заварзин.
Они постояли, посмотрели на маневры тракториста, силившегося забраться наверх.
- Влип! - сказал Заварзин, оглядываясь с береговой кручи на трактор.
- Как пить дать! - подтвердил Шумаков.
Они еще малость поглазели и побежали дальше. В грудь бился вольный ветер. Тут, на открытом месте, ничто не мешало ему. Он шевелил верхушками конского щавеля, закидывал к земле, стелил по ней бело-розовые головки клеверов.
Хорошо было на воле. Рубахи пузырились, как паруса, шумно, весело хлопали на ветру.
- Скоро сенокос! - крикнул радостно Павлик.
- Угу! - отозвался Сеня.
Лето только начиналось, и лучшие дни маячили где-то там, у зеленых холмов, куда во весь дух мчались они.
За всю дорогу они ни словом не обмолвились о том главном, что погнало их сюда, о той палатке, что виднелась уже впереди.                                 
Палатка, поставленная у подножия холма, действительно была большой, защитного цвета, как у военных. Рядом такой же хитрой окраски вездеход. С передними и задними ведущими. В стороне от него на холме копошились люди. "Хоть и в гражданском, но это, видимо, так, для маскировки. А на самом деле настоящие военные", - предположил Павел. Чего-то необычного, таинственного хотелось ему. Военные, военные... Другим здесь что делать? Хотя как знать!
Холм вот уже рядом. И Павла вдруг взяла оторопь. Кто, собственно, звал их сюда? Чего они здесь, у холма, позабыли? У людей работа. Быть может, даже тайна какая. А они - здрасте вам - приперлись. "Уж не повернуть ли оглобли назад, пока не поздно?" - подумал Заварзин, садясь на траву. И те, на холме, правильно поймут. Просто, мол, забегались в поле ребята и случайно выскочили сюда, куда, быть может, и не след заявляться.
Но их уже заметили с холма, стали пристально всматриваться. Высокий человек стал спускаться к ним. Обоим стало ясно: предстоит объяснение. И они, став как вкопанные, не спускали глаз с приближающегося рослого человека. Что он сделает с ними? Турнет прочь? Или схватит, посадит в машину и отвезет куда-нибудь для выяснения личности?
Незнакомец тем временем приближался. Он был в берете, сапогах. Лицо у этого высокого загорелого человека было строгим, пытливым.
- Привет, славяне! - так вот неожиданно поздоровался он и неизвестно почему показался Заварзину главным среди тех, кто был здесь, у холма.
Незнакомец продолжал пристально, пытливо вглядываться в них.
- Что, корова язык отжевала? - насмешливо уточнил он.
Они несмело отозвались на приветствие.
- Э, да какие же вы робкие! - изумился он. - С такими непременно пропадешь. Ну да ладно, давайте знакомиться. Костров Федор Константинович, начальник экспедиции.
"Значит, не ошибся", - радостно подумал Павел, пожимая жилистую, загорелую руку начальника.
- А я - Заварзин! - представился он.
- Рад. Весьма рад! - Начальник экспедиции почтительно наклонил голову.
- Шумаков Семен Андреевич! - отрекомендовался Сеня и крепко, решительно потряс руку начальника.
- Шумаков? - переспросил Костров, словно припоминая что-то, словно собираясь сообщить ему нечто особое. - Шу-ма-ков... Очень даже интересно!
Чего там интересного? Заварзин ревностно посмотрел на своего друга. У них чуть ли не полдеревни Шумаковых. То ли дело Заварзин! Фамилия, может, единственная на весь район.
- Шумаков! - как-то звучно повторил начальник. - А ты знаешь, что стоит за твоей фамилией? Откуда, так сказать, пошла она? Не знаешь, да? Как же ты так, брат! Нехорошо это, нехорошо... Ну да ладно, на первый раз, как говорится, прощается. Так вот, в былые времена на Русь-матушку нашу с разных сторон набеги совершались. И с севера, и, как сам понимаешь, с юга. Так вот, чтобы вовремя усмотреть приближение коварного врага и затем шумнуть об этом людям, и ставились сторожевые вышки. Ну а те, кто нес службу на этих вышках, подавали важные сигналы и звались "шумаками". Отсюда, надо полагать, и пошли Шумаковы.
Павел покосился на приятеля. Того прямо-таки распирало от гордости. Он словно бы ростом стал выше.
Заварзин хотел было выяснить у Кострова историю происхождения своей фамилии, но тут снова возник Шумаков.
- Скажите, а кто вы и что здесь делаете?
- Мы-то! - Костров обернулся к холму, где возились его товарищи. - Мы-то, брат, археологи. Наверное, слышали о таких? Одним словом, раскопки ведем. Вот видишь курган. Гора земли. А что под этой горой? Разве не интересно узнать? Конечно же, интересно. Потому и копаем.
- Это, значит, вы клады ищете? - встрепенулся Заварзин.
- Вот именно! - подтвердил Костров.
- И нашли что-либо? - вновь загорелся Павел.
- Да есть кое-что, - уклончиво ответил начальник экспедиции.
"Видать, золото, не иначе, - подумал Заварзин, - за меньшим они в такую даль вряд ли бы покатили".
- Впрочем, если это вам интересно... - Костров жестом пригласил их следовать за ним.
По узкой тропинке они поднялись па вершину холма. "Надо же, сколько раз мотались сюда за щавелем, клубникой, а не знали, что под ногами настоящий клад", - думал в растерянности Павел.
Начальник, словно догадавшись о его мыслях, неожиданно улыбнулся.
- А вот и мои товарищи! - сказал он, останавливаясь на краю бруствера, аккуратно выложенного свежей глиной. Внизу, в квадратной яме, осторожно, будто это и не глина, а нечто хрупкое, драгоценное, водили лопатами трое парней. Все трое были раздеты до пояса, и спины у всех троих были черны. Прямо-таки смоляные. "И когда они только успели загореть? - завистливо подумал Заварзин. - Вроде бы и солнце особо не пекло".
Парням было лет по двадцать с небольшим, но бороды делали их старше. То ли действительно парней увлекла работа, то ли делали вид, но на Павла с Сеней бородачи не обратили внимания. Будто их и вовсе не было. Заварзин хотел было обидеться, но вспомнил про клад.
Квадратная яма, где гладили лопатками глину здоровые парни, узкой траншеей соединялась с другой полукруглой ямой. Сеня многозначительно посмотрел на Павла, но тот лишь пожал плечами. И действительно, чему тут удивляться! Яма как яма. С той лишь разницей, что на дне одной возились с лопатками бородатые парни, а под стенами другой сидело пятеро девчат в спортивных брюках, майках-безрукавках. Ни дать, ни взять волейболистки из их местного "Урожая". Заварзин даже вначале подумал, что это они самые, настолько двое из них были похожи на знакомых ему колхозных девчат.
А вообще-то, ничего интересного они в тех ямах не увидели. Ни золота, ни серебра. И Заварзин сразу же заскучал.
- Вот так и раскапываем другие века, - усмехнулся Костров, наклонив голову, как бы погружаясь мыслью и взглядом в толщу земли.                     
Начальник экспедиции, быть может, хотел услышать слова восхищения. Но чем, собственно, восхищаться? Заварзин нахмурился. Он словно бы почувствовал себя обманутым. Глаза у Шумакова тоже побегали-побегали, но так ни за что и не зацепились.
- Понимаю, понимаю ваше нетерпение, - кашлянул Костров и повел их к палатке.
Сбоку от нее, на кольях, был натянут тент и под ним виднелась горка каких-то таинственных, диковинных вещей. "Никак кувшины да кубышки с золотом", - снова заволновался Павел.
Однако желто-серые горшки и кувшины были совершенно пусты. В них кто-то уже успел похозяйничать, а затем, будто со злости, порушил. Ни одного целого кувшина! У одного отбито горло, у другого высажено дно, а от третьего остались лишь черепушки.
Павел скис. У Кострова же глаза прямо-таки засияли-засветились.
- Очень ценная находка! - сказал восхищенно он, обводя рукой все, что лежало у их ног.
Шутит он, что ли? Павел стрельнул глазами на Кострова.
Нет, лицо того было серьезным. Или, быть может, они круглые дураки? Но что здесь может быть ценного? Заварзин еще раз внимательно осмотрел черепки.
- Все это мы нашли на месте древнего поселения, - пояснил Костров. - Очень, очень древнего. Как подумаешь, сколько веков отделяет нас от них, прямо-таки голова идет кругом.
Костров зажмурил глаза, будто у него и впрямь закружилась голова, а потом, когда открыл глаза, Павел удивился, какие же они у него синие. И он снова проникся добрым чувством к начальнику экспедиции и к тому делу, которым занимался тот. Разве его вина, что не удалось найти им злата-серебра? Кому-то и пустые горшки приходится собирать.
- А знаете, славяне, - воскликнул весело Костров, - почему деревня ваша Городищем зовется?
"Ясно почему, - подумал Заварзин, - да потому что дали их деревне такое имя".
- Не знаете, да! - торжествующе сказал Костров. - Эх вы! Учтите, последний раз прощаю. Городище - значит город большой, большущий. Конечно, в понимании наших праотцев.
- А как интересно звали их? - вклинился Шумаков, который по-прежнему чувствовал себя именинником.
"Действительно, как звали их? - Заварзин испытующе посмотрел на Кострова. - Если такой всезнающий - ответь!"
- Как звали их?.. - Начальник экспедиции задумался. Вопрос, видимо, оказался для него неожиданным. И требовалось время, чтобы дать верный ответ. Он пристально окинул лежавшую внизу луговину, где под ветром качались ромашки, сочные стебли аниса, крепкие, рослые стебли конского щавеля, затем перевел взгляд на небо, где неожиданно приметил высоко парящего коршуна и улыбнулся, как бы враз просветлел лицом.
- Как звали их? - повторил он неслышно. - Да, возможно, и родимичи!
- Родимичи? - удивленно переспросил Павел и ощутил непонятный радостно-тревожный толчок в грудь, словно бы кто-то нечаянно забытый напомнил о себе.
- Родимичи! - утвердительно ответил Костров. - Да, да, родимичи! Были на земле такие древние люди. Наша далекая родня, что затеплила огонек жизни, с тем, чтобы затем передать его нам...
"Как же все-таки давно это было!" - страшно-сладостно содрогнулась душа Заварзина. Он попытался представить себе то далекое, глубинное время - и не мог! Его мысль, словно потерявшее сцепление колесо "Беларуси" Леши Жехова, крутилась на месте.
Заварзин, пытаясь унять волнение, присел на корточки, чтобы получше рассмотреть черепки и черепочки, пришедшие к ним от неведомых родичей - родимичей.
- Тоже невидаль, скажете вы, - слышался между тем голос Кострова. - Подумаешь, горшки! А ведь представьте - невидаль! Это нам с вами все кажется смешным и простым до чертиков. А сколько трудов стоило им изготовить вот этот горшок! Постарайтесь хорошенько запомнить его, - наставительно заметил Костров. - С него началось многое. Очень многое. Если хорошенько подумать, без этого горшка не было бы мартеновской печи и космической ракеты. Так-то. С него-то, с этого горшка, очень многое началось.
Заварзин вглядывался в черепки, надеялся разглядеть на древнем куске глины какой-либо рисунок, но никакого рисунка не было. "Надо же - тысячи лет", - думал завороженно он, вновь испытав жутковато-сладостное чувство. На какую-то крохотную долю, на какой-то моржок что-то распахнулось перед ним, но тут же и сокрылось. Он ощутил причастность к великой тайне, которая неожиданно и властно взяла в полон его душу.
Павел встал, внимательно окинул всю землю окрест, холмы-курганы, что легкой, зыбкой линией шли вдоль горизонта. В небе стояло солнце. Поле играло веселыми, летними красками. Синее мешалось с зеленым, красное с голубым. Шумен и весел был июньский мир! Но Заварзина занимало сейчас иное - влажные, изъятые из глубин земли бурые черепки. Странны и диковинны были осколки древних веков, свидетели иных дней, других жизней. Он старался попять, какая все же связь между молчаливыми, холодными, влажными черепками и их пестрым, гудящим, жарким днем? Он усиленно морщил лоб... Оказывается, не так-то просто установить эту связь.
Тут из высокой травы в самую середину черенка стрельнул большой зеленый кузнечик. Осмотрелся. Нетерпеливо подергал коленками, готовясь к очередному прыжку. Павел во все глаза глядел на кузнечика. Отгадка была где-то близко. Она начинала уже потихоньку толкаться в висок. Казалось, большой зеленый кузнечик причастен к этой разгадке. И поэтому Павел не сводил с него глаз. Кузнечик словно бы манил, дразнил его. И вот отчаянно стрельнул в густую траву.
Павел прицелился, пал грудью, торжествующе глядя на удивленного начальника экспедиции и Шумакова.
Но кузнечик выпрыгнул из-под самого носа и, совершив изрядную дугу, присел чуть ли не у самых клеверов, растворившись в яркой веселой зелени. Надо было во что бы то ни стало изловить, поймать беглеца, который, как это ни казалось странным, каким-то, пока еще непонятным образом соединял те, казавшиеся поначалу несоединимыми половины большой и важной тайны.

 

Биография В. И. Муссалитина, подготовленная И. И. Ивановой, перепечатан из справочника "Писатели Орловского края": Библиографический словарь. - Орел, 1981.
Начало главы

Юрий Алексеевич Оноприенко

Родился в 1954 г. в селе Стригуны Борисовского района Бел-городской области. Мать была учительницей русского языка. После окончания Курского техникума железнодорожного транспорта приехал в Орел, где работал в локомотивном депо слесарем, помощником машиниста, инженером-технологом ремонтного цеха. Одновременно - с 1974 по 1980 год учился заочно на факультете журналистики Воронежского госуниверситета. С 1978 года работает в газете "Орловская правда". Автор книг прозы "Роса на шпалах", "Рельсовая нить", "Маковка", романа "Желтые времена". Рассказы и очерки публиковались в журналах "Форум", "Бежин луг", "Сельская новь", "Ясная поляна" и др.
Лауреат многих журналистских премий. В 1998 году с рассказом "За ягодой, красной, как кровь" стал победителем Всероссийского литературного конкурса имени Шукшина.
Член Союза писателей Российской Федерации.
В начале 2000 года вышла седьмая книга Ю. А. Оноприенко, предназначенная для детей и подростков ("Сто чудных бед").

 

За ягодой, красной, как кровь
Царицы любили принимать брусничные ванны. Царь-ягода брусника растет на Орловщине только в хотынецких лесах. Как и те, что ей под стать: черника с голубикой да клюквой.
В середине августа мы кинули в рюкзаки по пустому ведерку - и на Хотынец. Оттуда к лесам - автобусишко грязный, до стона накачанный копошливыми людьми и наждачной пылевой взвесью.
Через пять минут где-то на задних местах взялась драка. Перепойный раздерганный шофер с монтировкой в руке выметнулся из кабины и дважды обежал автобус, бешено стуча снаружи по обшивке, потому как влезть в изжеванные задние двери и навести в салоне порядок попросту не смог.
Драка увяла сама по себе. С каждым из драчунов была провожатая, кинувшаяся душным брюхом на своего горючего разлюбезного, закрывать от беды, давить в другой угол. Вой мотора, мутный ор, колдобины - привычная наша дичь, средь которой живем и плачем.
Доехали и вышли у знакомого колодца, сели у ворота, закурили, дожидаясь, когда уймется стук в сердце и боль в душе. С нами выскочил один из драчунов, обманом бросивши свою героическую супругу ехать в автобусе куда-то дальше, к опостылевшему дому. Спросил спичку.
- Из чего схватились? - говорим.
- А скучно, - недовольно роняет мужик, и папироса липнет к его угольным губам. - Надоел он мне. Скучно.
Собеседник еще молод, но той молодостью, которая сама у себя вызывает недоумение: вроде бы и срок ей далеко не вышел, а уж на лице ни одной свежей черты: и глаза, и лоб, и румянец безжалостно съедены жизнью. Рано стареют селяне... Впрочем, горожане тоже.
- Что нам и делать, если не зубы по-соседски считать, - парень косит равнодушным выцветшим взглядом. - Или как вон Митька колюкинский: пойду, говорит, заляжу на краю, где брат пашет, посмотрю, отъедет мне голову ай нет. Пьяный, конечно. Отъехало... Темно же. Так гусеницей по башке и катануло.
Мы с приятелем содрогаемся. Картина и страшна, и обычна. Много таких историй можно услышать на русской сторонке. То в очередь с моста прыгают, зная, что внизу от старой переправы колы подводные - кому жребий выйдет быть на сваю напоротым. То на самосвале вдоль травяного склона адского - опрокинусь, нет? Откуда в них та отчаянность вековая? От вековых бесправий? От того, что из-за этого глубинного бесправия русский сильней, чем кто бы то ни было, подвержен глубинной же, непреходящей тоске-печали, сочащейся из каждой песни, из каждого поступка и движения?
Колодец таинственно и спокойно молчит. Мы тоже молчим. Мужичок бросает умерший окурок, откидывает колодезную дверцу, теплую снаружи и прохладную изнутри, сует в темную дыру свою разлохмаченную голову, что-то высматривает в глубокой, трезвой воде - и что-то находит, какой-то смутный отклик мыслям:
- Ума у нас просто нету... Хотя... - и опять почему-то заглядывает. - Хотя если ум, так еще хуже. Тут вон учитель один был, толкушка вроде работала здорово, не то что у меня, книжки все читал, над речкой без удочки днями сидел - так досиделся, утоп.
- Что, утонул? - уточнил мой приятель, тоже учитель, с давно заметным мне болезненным волнением слушавший случайного собеседника.
- Как не утонуть, когда каждый день наши рожи перед ним...
Разговор получался все тяжелее и неуклюжей, словно продырявленная лодка, стремительно наполняющаяся водой.
- Чего вы, мужики, ахаете, - сочувственно усмехнулся парень. - Я-то с этим в автобусе боднулся не так просто. Сейчас скажу.                           
Он схватился за карман, там скрипнула мятая пачка папирос, выхватил одну, самую ломаную, прикурил с трудом, с напряжением, судорожно вваливая при затяжках щеки, - и словно решив исповедаться полностью, до конца, начал:
- Он же кавказей, фермер. Ну, зовут его кавказеем, хотя русский, наверно, только не с нашим нравом. Приехал три года назад откуда-то, на призыв-то наш обкомовский, помните? Ну, дали ему земли, коней, еще чего. Едет как-то над ручьем, а там брат мой уток из камышу домой выгоняет. И я по бугру к нему на подсоб. А тот кавказей - прямо на камыш. У нас ведь мелко все... Утки с кряком и перьями вроссыпь, а брат: чего, мол, пугаешь? А этот: "Я тут хозяин".
Ах, хозяин? Я с бугра как ударенный к ним скатился. Хозяин? Я, говорю, тридцать лет здесь живу и ни разу хозяином себя не звал, а ты... Пошел отсюда! Взявши был, конечно... А кавказей еще руку с плетью поднял. Ну, братик его в уздцы - тот плетью - тот за ногу - покатились, и смотрю, кавказей брата душит. Бешено так, насмерть... У меня тоже бешенства в пазухе на любой случай сколько хочешь, хватаю кол и того по спине раз, третий, тоже без тормозов.
В холодном колодце что-то глухо булькнуло. Родник близкий, лягушка-землянка или наша оторопь равнодушной воде передалась.
- Так ни колом, ни руками я его от братова горла не оторвал. Обоих потом отливал, а коняга в сосняк сигнула...
Сидим наутро дома на крыльце, у брата морда синяя, шея вздулась - а кавказей вот он, с кем-то еще, таким же, только погромче. И тот громкий нам нож сразу прямо кажет: "Порэжу, мы хозяева, а ты пьянь". Не знаю, может, если б про хозяев не сказал, я б смирил всех, а тут опять бешь моя как ерш из-за пазухи прыгнула. С ножом - ко мне в дом? Без слов бросаю брата и в комнаты. Они и мигнуть не успели - я опять на крыльце, с двухстволкой. Пальцем на один ствол: "Эта пуля - тебе, - показываю на меньшего. - А эта - тебе", - смотрю на того "порэжу". А потом, говорю, видишь вон лесок? Через пять минут отволокем вас туда - и ни одна милиция не найдет.
Эти кавказеи - да какие они кавказеи, у нас настоящие с Кавказа живут, нормальные, тихие, работают у себя без продыху, - а эти, с ножиком, они сразу и осели. Теперь как иду мимо их двора - зверем над забором глядят. А я руку в карман, палец отклячу, вроде ствол торчит: у меня, мол, всегда с собой... А долго так буду? Дом ему, что ли, спалить...
Парень резко оборвал исповедь, сунул на прощание пятерню с изуродованными ногтями и поплелся мимо колодца по песчаной тропе к какой-то своей здешней престарелой родственнице привычно объяснять, почему опять пьян и почему не доехал до дома со своей законной супругой, которая, как он мельком бросил, хуже всех тех кавказеев, вместе взятых, хоть в автобусе и кидалась грудью на его спасение.
Он шел по скособоченной лопушистой улице, метя пыль штанинами, усеянными несмываемыми масляными пятнами. Мы подняли рюкзаки, взяли свою зачехленную палатку, запотевшую от долгого ожидания хвойной прохлады, озоновой тишины и чистых возвышенных дум.
Через час мы были в лесу, в светлых сумеречных бликах. Под ногами у нас уже тихо лопалась брусника, безумно колдовская ягода, радостная от завтрашней утренней встречи с нами, заезжими ценителями ее редкостной красоты.
Боже, какая красивая земля. И какая горестная.

 

Начало главы

Дедушко

Посвящается А. Н. Афанасьеву и его великой книге "Поэтические воззрения славян на природу"
Случилось это в год, когда небо еще было синим. В светлом, как серебряная полушка, хуторке жил мужичок, разгонявший тучи. Звали его Лыков или Лыко, кто как хотел.
Потемнеет, бывало, ясный сенокосный день, хуторяне - в копны, а Лыко искоса: "Не будет дождя", - и сядет на кромке луга, у дороги.
А уж по ней всадник скачет, сам черный и на коне черном. "Пропусти", - Лыкову. "Нет", - скажет тот. "Пропусти, тяжко!". - "А не набирай столько".
В сверканье зарниц седок с грохотом поворачивал вспять, и небо снова зажигалось синевой.
Порой за черным являлся всадник белый, а вслед шли градовые тучи, и их седые космы путались в гриве белого и яростного скакуна. "Пусти же, невмочь!" - хрипел ездок.
Лыков спокойно оглядывал прошитый молниями горизонт и ронял: "Ладно, только не в сено и хлеб. В те овраги давай".
Через минуту по костлявым оврагам бил бешеный ливень.
Мог Лыков и вызывать дождь, но как - того хутор не знал. Даже молодая жена не знала.
Ее звали Саша. Тихая, как утро. Мужа любила. По-старому - жалела, так раньше любовь называли.
Лыкова жалеть было за что. Ласковый и молчаливый. И сырости чего-то боялся. Если уж дождь, Лыков всегда в доме. Сумрачным кочетом сядет у окна, худой, невеселый. Потом скажет: "Хватит, небось", - и на умытое крыльцо выглянет. Дождя враз как нет.
А вообще Лыков больше в поле пропадал, один да один, жалко его, да уж такой вот. Саша дома по хозяйству.
Как-то в чулане на старый потелый горшочек наткнулась. Крышечку снимает, а из темноты - что б ты думал - кто-то тоненько: "Вот будет дождь, вот будет дождь".
Саша крышку с испугу обронила, выбежала. Батюшки! Над хутором, над лесом, лугом - шепчет дождь, да в силу, в силу и уже ливмя, и дня уж не видно, не ручьи, а целые реки по улице.
Душа зашлась у Саши. Тут муж явился до изнанок мокрый - и в чулан, крышку на сыром полу сыскал, горшок прикрыл. Дождь и смолк. Тихо, в ушах только шелест-звон.
- Еще чуть, и посевы уплыли бы, - говорит Лыко, а сам дрожит, измок. Саша обняла его, заплакала виновато. Он тут же лег - и две недели не встает и не встает.      
Горе накрыло Сашу удушливой темной шалью. Лыков молча разбухал телом, и взгляд стал с тоскливой зеленцой пугающей.
Тут Саше у плетня человек встретился. Из кафтана, с левой полы, вода наземь капает. Кругом сушь, а здесь как с окошка отсыревшего - кап да кап.
- Здравствуй, невестка, - говорит человек. - Я Лыков дедушко. Совет принес.
Дедушком известно кого зовут: водяного. Саша и не испугалась. Даже обрадовалась: где совет, там и свет, а во тьме ходить сил нет.
- Больной он тягостно, - сказал гость. - Воды с рожденья боится, пучит она его. Мутация, что ль, на болота упала...
Захватил полу в ладонь, отжал - струйка в песок сбежала, а на кафтане опять капельки.
Саша в оба глаза на диковинного гостя смотрит. Усмехнулась бы его речам, - водяной воды боится, - когда б не про мужа родного сказано.
- Пришлось в люди отдать. Ты люби его, невестка, он хороший. Только согреться б ему у горячего сердца. Говорят, кузнец ваш такие кует...
Вздохнул водяной дедушко и пошел к болотам. А Саша положила тонкие пальцы на грудь - и такой холодной себе показалась, что все про кузнеца поняла. Больше и думать не стала, за узелок - и в соседнюю деревню.
Тамошняя кузница сидела на пригорке, как сорока на колку, - того гляди свалится. Дым качался у трубы, а внутри топталась хромая старуха. Красивый статный кузнец подскочил к ней и огрел молотом по коленке. Отошел, примерился - и опять стукнул. Нога у старухи распрямилась, бабка в радостях запрыгала у наковальни, спросила:
- И молодою сделать можешь?
- Могу, - отмахнулся кузнец, стрельнув глазами на Сашу. - Да молоток лень тратить, спину твою прямить.
Старуха ушла, приплясывая, а Саша не знает, как начать. Но кузнец с одного взгляда все вызнал и уже кричит:
- А о себе подумала? Горячему сердцу у воды - как углю каленому.
- Не твоя забота, - осинкой вздрогнула Саша, а кузнец:
- Нет, моя! Готово сердце, только с ним у меня тебе быть. Возле иного помрешь. Думай.
У самого щеки маслятся, видит, хорошую поймал птичку, не старуха перекованная. Но Саша посмотрела в его глаза - отчего красивыми показались, они же цвета помойного? - и головой качнула, нет, мол.
- Мне всего раз и поцеловать-то надо, - изверчивается кузнец. - Узнать, какого накалу сердце в тебя класть.
- Самого горячего, - сказала Саша.
Кузнец озлился и раздул меха так, что дышать трудно. Подвел Сашу к блудливо гудящим углям - и она услышала, как огонь втек в грудь и хмельно заплескался по жилочкам.
- Иди, - сказал кузнец, отворачиваясь. - Поцелуя ей жалко... Не плакать бы.
Саша побежала домой, пылая от слов скоромных и от внутреннего тепла чужого, уже ненавистного.
Дома прильнула к мужу - он тут же улыбнулся облегченно. Скоро хворь из него ушла бесследно, забылась, будто сон путаный, и стал муж радостным, и уже по хозяйству хлопочет, в чулан сходил, дождик грибной над рощей пустил - давно не поена.
Саша дохнуть не может, огнем черным мается, нутро, как от кипятка, чулком ползет, и слова обидой запоздалой в памяти мерцают: "Поцелуя тебе жаль было...".
Лыков день ото дня бодрей выступает, а Саша словно тонкая уклейка на песке - сушит бедную. С шеи платочек мокрый не снимает, легче с ним, стук сердечный вроде глохнет, хоть обман - и то.
Стала Саша к шалой реке ходить, с берега на льняные водоросли глянет и зажмурится. Тут к ней знакомый дедушко и подошел снова. С полы капельки падают, даже на вид прохладные...
- Знаю, знаю, от мук сердечных сюда пришла, - сказал дедушко. - От того, что дорога сюда мимо кузницы.
Занялась румянцем Саша, стыдом горючим как опалило.
- Что же мне делать? - спрашивает, унявшись чуточку.
Склонился дедушко, сам пьяненький - знать, кого-то нынче в воду залучил.
- Искупайся, невестушка, легко станет. А за Лыкова спасибо тебе.
Посмотрела Саша на водоросли, на глубину зеленую - покойно... И даже не разделась, так туда захотелось. И шагнула вперед, как в сказку.
Вода окутала, словно сон облегчающий. В мягкой истоме потянулась Саша к водорослям, и они ласково переплелись с ее тяжелыми волосами. А тут рядом и дедушко пьяный, веселый, верхом на соме мокроусом.
- Будешь у меня дунавкой, - сказал. - В лучшем почете русалочьем. Вон еще сом, садись, плыви за мной, а вниз не гляди.
А Саше и незачем. Она, отныне первая дунавка здешних вод, уже и без догадок про все знала. Внизу, у донных коряг-крючьев лежал кузнец, оставленный ракам для лакомства.
Лыков на прощание кропил синим дождиком.

 

Рассказы приводятся по следующему изданию:
Оноприенко Ю. Маковка. Рассказы и новеллы. - Орел: Вешние воды, 1998.

 

Начало главы

Николай Иванович Родичев

Николай Иванович Родичев родился 28 сентября 1925 г. в д. Тереховке Дмитровского района Орловской области в семье крестьянина.
Семья Родичевых славилась плотницким мастерством, дед будущего писателя работал над украшением алтарей в церквях, изготовлял музыкальные инструменты: мандолины, балалайки. Неслучайно образы народных умельцев-крестьян часто встречаются на страницах произведений Родичева. В 1933 г. семья Родичевых переехала в с. Касторное.
Родичев окончил авиационное училище, учился в Харьковском, а затем Киевском университетах.
Разнообразной была его трудовая деятельность: колхозник, затем рабочий (слесарь железнодорожного депо), летчик (в годы службы в Советской Армии), газетный корреспондент, издательский работник, главный редактор книжного издательства, профессиональный писатель.
Первые свои стихи и рассказы молодой автор опубликованными во фронтовой газете "Защитник Отечества" в годы "Великой Отечественной войны.                     
"Первая книга под названием "Стихи" была издана Харьковским книжным издательством в бытность мою там студентом, в 1953 году.
Затем в Брянске в 1955 году вышла книга "Брасовские аллеи", затем в журнале "Советская Украина" опубликована повесть "Карандух".
Позже я публиковал рассказы и повести в журналах "Огонек", "Москва", "Октябрь", "Советский воин", в газетах "Правда", "Известия", "Красная звезда" и др. Всего к нынешней поре вышло 28 отдельных изданий. Лучшими я считаю: "Девятый "Б", "Алимушкины полушубки", "Не отверну лица", "За сиреневыми звездами", "Анива" и "Теплый хлеб" - рассказы и повести разных лет"1.

1 Родичев Н. Автобиогр. Рукопись. Архив ГМТ.

Военная тема занимает одно из ведущих мест в творчестве писателя - участника Великой Отечественной войны. Ей посвящена повесть "Полтора Ивана", рассказы "Девятый "Б", "Огонь на себя", "Степка вернулся", "Не отверну лица", "Стоял старик на обочине" и многие другие.
Наряду с темой войны большое место в творчестве писателя занимает рабочая тема. Его произведения проникнуты глубоким уважением к людям труда, к земле, на которой они живут и работают. Писатель стремится показать цельность, органичность своих героев, живущих в ладу с миром и самим собою.
Книга новелл о рабочем человеке "Вешка у родника" (1970) была отмечена премией на всесоюзном конкурсе на лучшее произведение о рабочем классе.
Писатель поддерживает постоянную творческую связь с орловцами. Часто посещает наш край. В 1979 г. в издательстве "Советская Россия" вышел очерк Родичева "В своей деревне - пророк", посвященный орловскому колхозу "Луч революции".
"С Орловским краем у меня, полагаю, постоянная связь: и по линии родства и творческая, - пишет Родичев. - Много раз меня печатали "Орловская правда" и "Орловский комсомолец". Мои книги, особенно рассказы, в основном написаны на материале из жизни людей орловского края, земляков: повесть "Полтора Ивана", рассказы - "Стоял старик на обочине", "Теплый хлеб", "Алимушкины полушубки", "Конопляный бог". Из произведений малой формы я мог бы скомплектовать целую книгу под названием "Тереховские рассказы"2.

2 Там же.

В настоящее время Николай Иванович Родичев живет в Москве.

 

Начало главы

Алимушкины полушубки

Случалось это в предзимье. Застуденит с тонким присвистом ветерок; корочкой возьмутся проселочные тропы, затянет морозец бархатным ледком копытные следы, а иногда и первым снежком потрусит сверху - в эту пору появлялся в нашей деревне гость.
Был он уже немолод, сутуловат, ходил вприпрыжку, с подволоком левой ноги, перебитой на японской войне. От прочих пожилых людей в округе отличался тем, что сам себе укорачивал бороду и носил, подобно священнику, очки. 
Все его звали Алимушкой и не помнили отчества. Никто не знал, сколько ему лет, откуда родом, где пропадает до холодов. Хорошо известно было лишь то, что Алимушка немало годков оттрубил в царской армии. В японскую войну под Мукденом был тяжело ранен и получил Георгиевский крест. После излечения в госпитале уже не мог возвратиться в строй и остался в родном полку портным.
Старик любил, когда его называли солдатом или просто служивым.
В деревню гость предпочитал захаживать без провожатых, от случайного попутчика освобождался хитростью: притворится усталым или свернет в ложбину по нужде.
Особая радость звучала в голосе отставного воина, когда он, опершись на клюку и сбросив под ноги холщовую котомку с инструментами, певуче возвещал от крайней избы о своем приходе:
- Полушубки!.. Эй, кому шить полушубки!..
Занятые нескончаемыми докучливыми заботами, сельчане за летнюю страду успевали забывать про швеца. Но, будто по команде, хлопали калитки, со скрипом распахивались двери. Одетые наспех, а то и босиком, чтобы не отстать от сверстников, мальчишки высыпали на дорогу, и крикливый их табунок окружал пришельца.
- К нам, дядя Алимушка! Нет, к нам!.. И мы вас ждем!
Швец неторопливо развязывал котомку и одаривал детей тульскими жамками, которые, как и все его вещи, пахли овчиной. Потом он в окружении ребятни обходил изогнувшуюся по взгорью кривую улицу, останавливаясь у каждой избы. Кому степенным поклоном, а кому и соленой прибауткой он отвечал на приветствия. Успевшие принарядиться - мужчины в новых рубахах, женщины в цветастых полушалках - на разные лады шумели у распахнутых дверей:
- Не обойди мово двора, куманек!
- Заждались тебя, Алимушка!..
Самая расторопная из женщин выносила швецу березовый веник. Путник, крякнув от удовольствия, с превеликим тщанием обметал свои лапотки.
- Отлетай пыль-дорога у этого порога, а тебе, молодушка, что ни гость, то подмога...
Старый солдат переступал порог и с этой минуты считал свой марш оконченным. У догадливой хозяйки он мог выпить чарку и отобедать, но это не означало, что изба для продолжительного постоя найдена.
Привечать Алимушку считалось большой честью в любом доме. Ради него резали поросенка или барана, гостю стелили лучшую постель. Домочадцы наряжались по этому случаю в праздничные одежды, а сама хозяйка развешивала по стенам вышивку. Гость не брезговал принять в дар пару чистого белья, не отговаривал, если добрые люди топили для него баню.
За право приютить у себя швеца шли раздоры. Но Алимушка предпочитал выбирать себе место для работы сам. Чаще всего это был дом моего деда Данилы - человека чудаковатого, и беспечного, любившего прихвостнуть, крепко знавшего свое плотницкое ремесло.     
Сразу после молотьбы дед Данила выдалбливал в земляном полу избы три глубокие ямы, закреплял в: них рядок толстых кругляков. Затем настилал на этих кругляках подобие нар или помоста. Для работы Алимушке хватило бы и обыкновенного стола, но дед знал: от любопытных не будет отбоя.
Поглядеть на швеца, послушать бывальщину о житье в других селениях, его рассказы о войне сходились и стар и млад. Поэтому настил из свежих, гладко выструганных досок тянулся через всю избу - от иконного угла до порога. Не было случая, чтобы Данила употребил для этого сооружения прошлогодние доски или не обстругал их добела. Нередко гость, чтобы не стеснять хозяев дополнительными заботами о ночлеге, использовал этот помост как исполинскую постель, застлав его овчинами.
Швец приступал к делу не торопясь. Он выпивал рюмочку, сытно обедал, любил даже полежать немного после еды. Не обращая внимания на публику, которая к вечеру постепенно заполняла богатырское застолье, Алимушка размашисто крестил лоб, со строгим выражением лица сотворял шутливую молитву:

Поклон тебе, боже,
За добрые кожи,         
Божьему сыну
За мягкую овчину,
Хозяину за привет,
Хозяюшке за обед.

Минуту и две он потом прохаживался по избе, не отвечая на добродушные реплики местных остряков. Когда он подходил к столу, лицо становилось одухотворенным, серые выцветшие глаза вспыхивали задорным блеском, как у артиста, готовящегося к импровизации.
Наконец наступала долгожданная минута. Алимушка засучивал выше локтя рукава, повязывал через лоб тесемкой волосы, чтобы не спадали на глаза, и небрежно швырял на стол овчину. Резкими, точными, размашистыми движениями он рассекал ее на несколько кусков по известным только одному ему мысленно начертанным линиям. И пускал в ход иглу.
Обычно неторопливый Алимушка за рабочим столом становился совсем другим. Толстая, сверкающая в неярком свете керосиновой лампы игла описывала в воздухе замысловатые круги, исчезала в густых складках кожи, появлялась вновь. Руки швеца танцевали, кипели над шитвом. Овчина ворошилась, как живая, дышала под этими руками.
На глазах у изумленных, притихших людей разбросанные по столу куски и лоскутья сращивались, соединялись навсегда и в таком порядке, что овчина становилась красивой, ладно сшитой, ласкающей глаз обновкой. Не дай бог, если кто-нибудь в это время кинется помогать Алимушке и в чем-то нарушит строгий порядок на столе. Разве хозяйка догадается чистым рушником отереть повлажневший лоб мастера, да такой заботе своя пора.
Вот, откусив нитку зубами, простукав деревянным молотком швы, Алимушка вскидывал свое детище на руке и щедрым взмахом кидал полушубок по длинному столу. Десятки рук устремлялись навстречу обновке, каждый норовил подержать ее перед глазами, прежде чем она попадала в цепкие руки заказчика.
Брат моего отца, рыжеватый рослый парень Моисей, не очень сдержанный на слова, как-то сказал, обращаясь к соседу:
- Подумаешь, полушубок! Вот надену - и разойдется по швам.
Эти слова услышал Алимушка. Закончив работу, он подошел к Моисею:
- На, разорви, щенок!
Моисей, покраснев от обиды, стал напяливать только что снятую с иголки одежду. Дед Данила пытался урезонить Алимушку:
- Брось, служивый, с дураком тягаться!
- Рви, если сможешь? - упорствовал швец. - Я плачу за овчину!
Моисей с глуповатой ухмылкой застегнул на все крепушки нарядную обновку и шумно потянул в себя воздух, расправляя плечи. Однажды он согнул на своей груди стальной ломик, но тут, как ни приседал, перекашивая плечи, добиться своего не мог.
- Рвите вдвоем! - подзадоривал Алимушка.
Моисей сбросил полушубок, взялся за рукав. Его ровесник Демьян Сорокопуд ухватился за полу. Парни забегали по избе, как бы отнимая полушубок друг у друга, изо всех сил тянули каждый к себе, дергали рывками. Наконец Моисей полетел в угол, к лохани, зажимая в руке кусок полушубка.
Все ахнули: рукав лопнул по целику!
Торжествующий Алимушка тут же притачал новый рукав и, подбросив свое изделие к потолку, крикнул:
- А ну, кто поймает?
Дождался своей очереди заказчик Савелий Князьков. Он поднес к столу и расстелил перед мастером большую овчину, которую все время держал под мышкой, скатав ее в трубку. Швец поправил тесемку на лбу и взялся было за ножницы. Но вдруг отложил инструмент в сторону:
- Надсмехаться над своим однополчанином вздумал, Савелий? Ни во что ставишь меня перед добрыми людьми! Овчина-то твоя ползет, как тесто. А одежда готовится не на один год. Не только для сугреву  - ради красоты человеку я служу! Не удержит твоя овчина моих ниток - как струны они у меня!
Пристыженный Савелий тут же удалился, позабыв овчину, сброшенную на пол разгневанным мастером.
- Гляди-кось, бабка Алена, швец из твоей овчины черта стачал! - выкрикивал какой-нибудь озорник, чтобы, разрядить неловкую обстановку. Из-под вороха порезанной кожи высовывались застежки, похожие на заячьи ушки.
- Цыцте, окаянные! - шумела с печки бабушка. - В урочный час нечистого не гневите... Алимушка - святой человек, безродный кругом... Всейный он наш, богом для угождения людям послан...
Швец относился к такому заступничеству безучастно.
- Бога не видывал, про черта только слыхивал, а вот домовой мне сродни доводится...
- Ой ли?! - испуганно воскликнула, услыхав такое, Настя Бородина, сидевшая поблизости от Алимушки.
- А то как же думаешь: вышел за деревню - и к облакам короткими перебежками? Я в овчинах у вас летом живу на потолке...
Швец, округлив глаза, испытующе уставился на Настю поверх очков.
- Хочешь, крестница, я прилюдно все твои секреты объявлю: сколько ты перемен белья своему суженому приспела, какой узор на свадебной сорочке выбила?..
- А вот скажи! - осмелела девушка.
- Так вот: четыре рубашки, да портов столько же, да онуч тринадцать аршин... Сукна на новый зипун...
Настя ликующе возразила:
- Ой, обмишулился, папаня крестный! Не в лад сказал!
- Одну вышиванку успела подарить тайком от матери и подружек, - не сдавался Алимушка. - Хочешь скажу, как жениха звать?
Девушка, будто поперхнувшись, смолкла. Застолье взорвалось смехом.                                     
- Крой подчистую, Алимушка! До конца говори... И про Евменью рассказывай, и про Катьку.
Рябая дебелая Катька, прозванная в деревне Воеводой, взмолилась сразу:
- Дядечка, милый, обо мне ни слова. Я верю, что ты домовой...  
Раззадоренные мужчины кричали:
- И ведьмов наших небось знаешь наперечет?
- С ведьмами я в сговоре, - важно ответствовал швец.
На этот раз вступила в разговор бабка Алена, недовольная отношением самого Алимушки к ее заступничеству.
- Не беда бы в нашей деревне - так он в Сусловке, угодничек божий, ведьмашку завел: к солдатке Домахе пристроился, чаевать к ней ходит...
Эта разоблачительная фраза, произнесенная хворой бабкой, уже давно не слазившей с печи, подняла на ноги всех в избе. Вздрогнул швец, на миг остолбенел. Очки свалились на щеку. Неистовый хохот гремел за длинным столом. Алимушка перекусил зубами суровую нитку и часто заморгал подслеповатыми глазами. Всем стал заметен испуг, хотя солдатская находчивость тут же пришла ему на помощь.  
- Напраслину гнешь, кума, - поправляя очки, заметил он. -Домаха - баба честная, рукодельем ее любуюсь.
- Знаю я Домахино рукоделье! - подливала масла а огонь внезапно поздоровевшая бабка.
Мужики мудрствовали:
- Вот тебе и домовой... А Домахин-то Митька, середульший, за Настей ухлестывает...
Дед Данила, насупившись, протиснулся к осажденному дружку, однако не за тем, чтобы выручить его.
- Ежели на большой привал потянуло, пехота, то у нас и своих солдаток избыточно... Хату тебе всем миром отгрохаем! Петухов я ольховых срукодельничаю поузористей, чем Домаха на холсте...
Алимушка почтительно поклонился деду, сложив руки на груди:                
- Каюсь, дорогие! Сдаюсь после жаркого боя... Открыться перед вами желаю...
Когда люди поутихли, продолжил:
- Была такая думка у меня... Позиция у соседей ваших приглянулась, окопаться вздумал там.
Дед Данила еще больше помрачнел.
- Это чего же у соседей?
- В коммунию сусловцы всем обчеством собираются, одной семьей жить хотят.
- И овчины в кучу свалят? - выкрикнули от порога.
- Все, как есть! - весело блеснул очками швец.
За столом протяжно присвистнули. Дед Данила поскреб в затылке.
- Не пойму, служба, куда ты свою строчку в разговоре повел? Всем миром ладно получается хороводы водить на лугу, а полюшко, тебе не в обиду будь сказано, не овечья шкурка... За хлеб животы люди кладут, самому царю холку намылили.
Швец пожал плечами. Он, видимо, и сам не вполне представлял себе коммунию. Обдумывая свой ответ, он повертел перед лицом почти готовое изделие и сказал искренне, душевно:
- Ремесло свое хочу обчеству доверить. Молодых шить научу, а там и в отставку - без печали и воздыхания...
Часто разговор уходил за полночь и прерывался лишь пением петухов или завершением начатого шитва.
Помнится, Алимушка никогда не начинал работу утром. После жаркого шитья, которое подчас продолжалось до полуночи, швец отсыпался, разбросав свои красные, вздрагивающие во сне руки. Женщины подоят коров, истопят печь, соберут на стол. А он все спит. Завтракали молча, переговариваясь шепотом, чтобы не потревожить покой своенравного старика.
Однажды, улучив момент, когда взрослые разошлись по своим делам, я залез к швецу на помост. Захотелось поглядеть на его руки - большие, с тонкими, вытянутыми пальцами, пахнущие совсем иначе, чем у всех.
Это было неожиданно и показалось мне страшным. Руки старого Алимушки, те самые руки, веселой иглой которых мы любовались, руки эти были в синих крапинках уколов, будто посеченные дробью. Вдоль большого пальца тянулся свежий, еще не заживший шрам.
Дед Данила спозаранку уходил в свою каморку, где стоял его деревянный токарный станок с ножным приводом. Там он мастерил прялки, вытачивал катушки для основы, строгал ножки к столам, делал игрушки маленьким. В избу проникал через сени еле уловимый шумок привода и шелест отлетающей стружки. Но и этого негромкого шума порой было достаточно, чтобы старый солдат с его по-особенному настроенным слухом просыпался. Плеснув, себе в лицо холодной водой, он спешно утирался и семенил в каморку. Там он мог часами с детским очарованием во взоре наблюдать, как обыкновенное березовое полено превращается в узорчатую ножку для прялки, миску или матрешку.        
Дед Данила улавливал за спиной восторженный шепоток швеца. Замедлив вращение диска, он снимал с зажимов еще горячую, остро пахнущую березой деталь, кидал ее на руки другу. Если вещица особенно приходилась по вкусу швецу, дед уговаривал взять себе на память. Иногда Алимушка принимал дар, заворачивал деревянную миску или матрешку в кусок овчины, чтоб показать в другой деревне. Он хорошо знал в округе всех рукодельных вязальщиц, удалых медвежатников, пчеловодов, шорников, гордился дружеской близостью с ними, считал своею ровней.
Был случай, когда Алимушка встал поутру раньше всех нас. Это произошло в начале марта. К тому времени захожий мастеровой обшил всю деревню и поговаривал о скорой разлуке. Чудаковатый старец мог запросто, втихую исчезнуть, не взяв ни с кого платы за свой труд. Поэтому мужики уговорили деда присматривать за Алимушкой в последние дни построже. Они собирались купить швецу в складчину лошадку, чтобы тому легче было передвигаться от села к селу в его подвижнической кочевой жизни.
Поднявшийся спазаранку отец обнаружил лежанку швеца пустой. Не было у изголовья и френча с "Георгием". Отец всполошился. Мы кинулись на розыски. Но тревога оказалась напрасной. Алимушка сидел на крыльце, накинув внапашку свою ветхую одежину.
- Чего всколготились! - набросился он на отца. - Послушайте-ка: весну везут... Отлетает моя пора... Машинами станут шить одежду артельные, как в городах.
По деревне вперемежку с петушиным криком разносился дробный перестук кузнеца: "Длень-день, де-де-день!.. Длень-день, де-де-день!.."
Все это сливалось в музыку начинающегося трудового дня. Тонкий перезвон металла напоминал колокольчик извозчика, который будто в самом деле вез откуда-то издалека в нашу деревню весну.
- Эк, выкамаривает, а?! - шумел старый швец. Он поплотнее натянул на плечи армяк и будто прикипел ногами к промерзшим половицам крыльца. - Красив, должно быть, кузнец ваш, если он на наковальне, будто на гармошке, наигрывает!..
Деревенский коваль Аноха Дерюгин был крив на один глаз, страдал от запоя. Хоть и считался он отменным работником, никому в голову не приходило назвать этого страховидного человека красивым.
Лишь однажды я видел Алимушку разъяренным, как-то даже потерявшимся от возмущения. Приглядевшись к молодке, присланной за ним из соседнего села, Алимушка попросил ее показать свою шубейку. Чем-то не понравилась швецу обновка: неровные сборки по талии, уродующая статную фигуру молодой женщины выпуклость на спине.   
Чем больше Алимушка разглядывал это изделие, тем сильнее закипала его несогласная со злом натура.
- Швы-то какие, а? Строчку повел аж отседова, стервец! А нитки! Неужто ссучить как следует поленился?!
Подняв глаза на сокрушенную владелицу шубейки, спросил строго:
- Чья работа, сказывай?
- Да нашенский человек готовил, Сутокин. Вдвоем они шьют - с сыном Ермолкой.
- Ермолка у меня в учениках ходил зиму - бездарь! - отрезал Алимушка. - Выгнал я его!.. Так и сказал: "Кру-у-гом! Марш отседова!"
Алимушка без особого напряжения растянул шубейку, и она расползлась сверху донизу. Это вконец разъярило швеца. Он затрясся весь, ударяя себя в грудь.
- Иуды! - вскричал Алимушка. - Опозорили! Осрамили рукомесло наше! На всю родную землю худую весть о швецах пустили!
Работа как-то не давалась ему в руки в этот день. Он часто вскакивал из-за стола, шептал ругательства. Под конец испортил овчину, чего с ним никогда прежде не случалось. К вечеру не выдержал, собрав пожитки, ушел с этой молодайкой, выпросив для нее зипун у моей матери.
Ходили слухи, что он все же "смерил" вдоль спины незадачливого Сутокина своим березовым аршином, которым брал мерку с заказчиков.
...Умер старый швец в мае, простудившись в дороге под весенним ливнем. Стояла теплынь, когда хоронили его, но кладбищенский холм ярче луговых венков пестрел полушубками.
Дядя Моисей, несший вместе с другими гроб от самого нашего дома, у могилы снял свой полушубок и укрыл им Алимушку.                     
Как-то мне пришлось побывать в родных местах. Дебелый крест, сработанный из сердцевины дуба моим дедом, за тридцать лет потемнел, покосился, взялся зеленым мхом. Поправляя крестовину, я разглядел на ней все еще заметные выжженные в кузнице раскаленным гвоздем прощальные слова...
В другой раз неожиданная встреча с Алимушкой выпала на ярмарке. Сквозь несмолкаемый базарный говор вдруг прозвучал хрипловатый басок:
- Эй, навались, у кого деньги завелись! Полушубки! Алимушкины полушубки!..                  .
В кузове грузовика, заваленного тряпьем, стоял мужчина - не Ермолка ли? - держа на руках одежду из яркой дубленой кожи. Несколько пожилых мужчин отделились от толпы и обступили машину.  Шуба оказалась в жилистых руках седоволосого старика, одетого как встарь - в кожух и треух. Он долго крутил в руках привычную для него одежду, подслеповато приглядываясь к рубцам, мял кожу между пальцами. Потом молча возвратил продавцу. Уже отойдя в сторону, сказал:       .
- Шьешь, так шей, как можешь! А чужого имени на замай попусту! Алимушка небось космонавтам одежду мастерил бы, доживи он до наших дней...
И старик поправил на плечах уже выцветший, кое-где залатанный, но все еще ладно сидящий на нем полушубок...
1961

 

Начало главы

Егор Ильич

Командир запасного полка, наметивший позицию для учебных стрельб по ту сторону железнодорожной насыпи, очевидно, не учел, что гаубицу нам придется выкатывать на руках по крутому взлобку, обильно политому ночью первым весенним дождем. То ли потому, что весь орудийный расчет был скомплектован из бывших госпитальных, то ли бойцы еще недостаточно сдружились - пушка застревала на полдороге в колдобине, ноги бойцов скользили по откосу. Напрасно сержант Туляков, командир расчета, рвал глотку, поглядывая на часы:
- Раз-два, взяли!.. Н-ну-у... - выдыхал он, хватаясь за спицы колеса то слева, то справа.
Гаубица какое-то время катилась вперед, переваливаясь с боку на бок, как жирная гусыня. Потом, словно забоявшись крутой дороги, начинала сползать обратно, увлекая за, собой измученных солдат.
- Эх, пару лошадок бы сюда! - вздохнул ефрейтор Анисим Голубь, сворачивая козью ножку. Длинный, исхудалый, пропахший за многие лазаретные месяцы какими-то неистребимыми запахами лекарств, Анисим был старше всех в расчете и больше иных меченный войной. Тяжелый осколок перебил ему ключицу и распорол щеку от подбородка до виска. В холода и при нервном расстройстве шрам становился фиолетовым, дергался. И тогда Голубь прикрывал его ладонью, стыдясь своего увечья. - С лошадками мы враз бы перескочили на другой бок насыпи, -закончил он, потирая шрам.
- Какие у них лошадки! - досадливо махнул рукой командир расчета в сторону колхозной деревеньки, сиротливо разбросанной в огромном полудужье насыпи, огибающей деревню кольцом. И без того низенькие, вдобавок обветшавшие за войну хаты казались с насыпи еще более жалкими.
Сержанту возразил наводчик Супрун, тихий, всегда молчаливый, старательный, а потому, видно, больше остальных притомившийся воин.
- Лошади должны быть, - заявил Супрун. - Колхоз ведь тут. Без машин они - это правда. Но утром я сам слыхал, как ихний бригадир наряд давал на пахоту...
- Иди разведай, - коротко бросил мне сержант. - Скажи, мол, на полчасика нам коняга требуется. В момент вернем.
В ежедневных солдатских заботах от темна до темна мне как-то недосуг было полюбопытствовать, чем жива эта крохотная деревенька, недавно вызволенная из оккупации, -обескровленная, разграбленная фашистами и полусожженная ими напоследок.
Я постучался в крайнюю избу. На разворошенной, неубранной кровати сидела седая женщина, зажав в подоле гильзу из-под снаряда. Тележечным шкворнем старуха растирала в гильзе просяные зерна.
- Широбоков Егор... сынок Ильи теперь за старшего у нас, -ответила бабка, поглядев на меня вкось, не подымая лица. 
На другом конце деревни я приметил мальчонку лет четырнадцати. Был он курнос, конопат, с зелеными девчоночьими глазами. Но уж больно строгим показался он мне, хотя и занимался интересным для его возраста делом. Потоптавшись около минометчика, который протирал на завалинке ствол оружия, подросток с разрешения бойца взвалил на плечи девятнадцатикилограммовую плиту и прошелся с ней по двору.
Я пристыдил бойца:
- Чего позволяешь пацану такое поднимать? Не по летам ему...
Минометчик смерил меня изучающим взглядом через плечо и продолжал шуровать тряпкой.
Подросток бережно прислонил плиту к завалинке и отозвался на мои слова:
- Мне - что! Я только попробовал. Батяня от Волги до Днепра такую нес. Может, и дальше придется...
- Ну каково нам, солдатам? - не удержался я.
- Тяжело ему, - вздохнул паренек. И тут же добавил: - Только бы немца пересилили да домой вернулся. Мы с маманей тут ему вволю отдохнуть дадим. Хоть до самой старости пусть ничего не делает, все сами поработаем.     
И тут я обратил внимание на руки паренька: черные кисти, потрескавшиеся ладони. Сам приземистый, в росточек не выбился, лицо детское, в веснушках, а руки с солдатскую лопату! Руки эти были словно чужими у него.
Паренек перехватил мой взгляд и машинально стал нащупывать карманы.
Узнав, что я ищу бригадира, паренек сказал просто:
- Широбоков Егор - вот он я... Егором Ильичом меня теперь зовут.                            
Заметив мое изумление, он также невозмутимо разъяснил:
- Чего мне врать-то? Чай, не по своей воле. Всем селом избрали. Да и мужиков у нас не осталось больше. Был дед Герасим - на кладбище свезли. Немцы его перед вашим приходом порешили...
- Упряжку надо, товарищ бригадир!
- Лошадок? - Егор Ильич даже подался мне навстречу, обрадовавшись. Однако, когда разобрался, что к чему, невесело осклабился: - Нема лошадей, ни одной...
В глазах бригадира то мелькала радость, надежда, то опять он становился не по-детски угрюмым.
- А пашете на чем?..
И тут я поперхнулся. С огородов донесся нестройный бабий галдеж... По артельному полю в сторону деревни, перехлестнувшись лямками, подбадривая себя хриплыми голосами, тащили плуг женщины.
Порыв ветра срывал верхний слой земли с комьев и кидал пылью в их посеревшие лица, затрудняя дыхание.
- Арина Буланова нынче борозду ведет... Вроде за коренника у них, - с грустью проговорил Егор Ильич. - Старший сын и муж у тетки Арины на войне... А вот та, что по правую руку от нее, маманя...
Паренек потоптался на месте, затем, как бы вспомнив о главном, побежал к пахарям, кинув на ходу:
- Пойду-ка я подмогу им на повороте!..
Заробев от мысли, что колхозницы увидят меня и догадаются, зачем солдат пожаловал к ним в страдную пору, я свернул в переулок.
- Ну что, пришлют лошадей? - спросил Анисим Голубь, не дожидаясь, пока я доложу командиру о выполнении задания.
Я молча подошел к Тулякову, попросил у него бинокль и, наметив ориентиры, указал сектор наблюдения.
Лицо сержанта вытянулось, едва он поднес бинокль к глазам. Смерив Голубя уничтожающим взглядом, он передал оптику ему.
Мы все видели, как заиграл, задергался шрам на щеке ефрейтора, но тот словно не чувствовал. Он прижимал к глазам бинокль даже тогда, когда отвернул лицо в сторону. Голубь хотел таким образом задержать стыдную слезу, вдруг навернувшуюся на глаза. Но она предательски покатилась по изуродованной щеке.
Когда бинокль обошел весь расчет, бойцы молча сгрудились у гаубицы. Помнится, никто из нас не подавал команд, мы не хотели даже смотреть друг на друга. Но, гаубица с первого захода выскочила на насыпь. Боясь оглянуться назад, мы катили ее по песчаному полотну, не разбирая дороги, через лужи и ухабы.
Если бы вместо насыпи тогда оказалась крутая гора, мы все равно не остановились бы, пока не достигли ее вершины.     
1945

 

Биография Н. И. Родичева, подготовленная Г. М. Шевелевой, перепечатана из справочника "Писатели Орловского края: Библиографический словарь". - Орел, 1981.
Рассказы "Алимушкины полушубки" и "Егор Ильич" приводятся по след. изд.:
Родичев Н. Избранное. Рассказы и повести. - М.: Современник, 1985.

 

Петр Иванович Родичев
Родился 30 января 1939 года на Курской земле. Детство, школьные годы и трудовая юность связаны с южной Украиной и Брянщиной. Служил танкистом в Группе советских войск в Германии. Окончил Палехское государственное художественное училище имени М. Горького и ордена Дружбы народов Литературный институт имени А. М. Горького. Член Союза писателей СССР с 1987 года. Трудовой и творческий стаж - около 45 лет.
Стихи пишет с 10 лет, печатается - с 17-ти. Помимо центральной - и ряда областей - периодики, соавтор коллективных сборников: "О чем поет народ Отчизны" (Москва, 1968 г.), "Взаимность" (Тула, 1971 г.), "Орловские голоса" (Тула, 1977 г.), "Весенние голоса" (Москва, 1985 г.); альманахи - "Поэзия" (Москва, 1985 г.) и "Ока" (Тула, 1991 г.); журнал "Молодая гвардия", 1991, № 7 и 1996, № 6.
Автор отдельных книг: "Светлые дали" (Москва, 1983 г.); "Стремнина" (Тула, 1986 г.); "Русские струны", венок сонетов (Орел, 1992 г.); "Листобой", поэма (Орел, 1995 г.); "Русские струны", однотомник (Орел, 1995 г.); "Светимость души", очерк (Орел, 1997 г.); "О далеко зашедшем восхищении их сиятельствами" (Орел, 1998 г.); "Узиновление" Есенина", очерк (Орел, 1999 г.).
Составительство и редактирование: однотомников - Д. Блынского "Я полон света...", Вал. Солоухина "Вечная вдова"; сборник стихов - В. Гаврилина, Н. Круглова, С. Полякова и др.
В Орле живет с 1969 года.

 

* * *
Дорогое мое захолустье -
за окном голубая гряда,
где нашла меня мама в капусте,
с той землей породнив навсегда.

Теплой пылью глухого проселка
ноги в цыпках понежил я всласть;
мне открыла секрет перепелка -
как в раздолье полей не пропасть...

Сколько помню себя изначала
и до нынешних, снежных волос -
моё сердце всегда замирало
в окруженьи рябин и берез...

Но под окнами ветхих избушек
набралось оно горестных слов
от сиротской кручины старушек
при молчании колоколов.

Им уже не понять на исходе -
кто в бесовстве накликал беду,
и что русская карта в колоде
у подонков уж очень в ходу...

Грешным делом, подумал я с грустью,
не переча тревожной молве:
ни дворцам нашим ни захолустьям
не прожить без царя в голове.

На Руси, где обычаи святы,
европейский устав не святей, -
и когда ж прекратят демократы
эту воду таскать в решете?

И ума занимать - что за дело? -
да минует нас чаша сия;
только б воля к единству успела
Божьей милостью к нам просиять.

 

Горько
...Только часто здесь за лживым словом
Сторожит припрятанный удар,
Только много их, что жизнь готовы
Переделать на сплошной базар...
Павел Васильев

Рынок откупил моря и сушу,
вот и к нам втирается, поган, -
русскую загадочную душу
сватает за пошлый чистоган.

У него на прибыль глаз наметан, -
даром, что ли, раскатал губу;
поцелуй, и тот всегда с заглотом;
знак беды - не на его ли лбу?

Он Россию, светлую, как зорька,
уж облапил мерзостно вельми.
Холуи подтявкивают: - Горько!
И взаправду горько, черт возьми...

Горько - за попрание России, -
ведь, глумясь, не ведает жулье:
всем скорбящим радости земные
посланы с небес через нее.

Горний свет и темный зрак злодея
вновь сошлись, и потому в цене
жертвенная русская идея -
что не воцариться сатане.

Невзаглот поганцу - как ни рыщет -
помыкнуть Иваном-дураком.
Руссий дух ни за какие тыщи
не купить, не сторговать тайком.

И не обобрать его до нитки,
ибо он велик не от гроша.
Греховодны золотые слитки,
праведна открытая душа!

 

* * *
Обманул Иван Купала,
подвели и купола...
Эта женщина устала,
надломилась и слегла.

Не с кем даже поделиться
накипевшим на душе,
там и тут - чужие лица
и простор торговой вше.

Океан вранья безбрежен
и мутна его вода,
из-за острова на стрежень
выплывают господа...

Не глядела бы на быдло,
что готово все пропить;
ей таких уже обрыдло
и рожать и хоронить.

Попустил народ-разиня
шакалье и воронье...

Эта женщина - Россия,
где ж достойные Ее?

 

* * *
...Это, милый, не Божья роса, -
это снова выгуливал пса
неизвестный у наших ворот -
не понять их кровей и пород...

Нипочем ему тартарары -
за бесценок скупает дворы,
прибирает к рукам, басурман,
землю нашу, - вестимо, не зван.

Всей округе не сват и не кум,
он по-русски почти ни бум-бум,
но - слыхать, сторговал за дерьмо
Бородинское поле само...

Боже мой! - ничего себе гусь
на княженье пожаловал в Русь,
у него и на нас, горемык, -
как ни странно - московский ярлык.

 

* * *
Хожу, измученный весной,
и ожидаю чуда.
Боюсь, что грусть всему виной -
не быть ему. Откуда?

В пеленках мартовских ночей
природа терпелива.
По капле собранный ручей -
душа всего разлива.

Я сам по капле накопил
надежд большие воды,
с тех пор себя приговорил
у  моря ждать погоды.

Не брать же на душу мне грех -
в таком огромном мире -
расцеловать Ее при всех,
уйти на все четыре...

 

*   *   *
Благодарение богам -
за синеву в глазах у милой:
прошла по мартовским снегам -
и все подснежники затмила...

И - как по тоненькому льду,
готовый тут же провалиться, -
я по следам ее бреду,
и мне уже не воротиться!

Казалось - дрянь мои дела,
душа в отчаянье замкнулась;
но вот она - почти спасла,
хотя всего лишь оглянулась...

 

* * *
Придумай мне такое слово, 
в котором - нежность и тоска,
с которым - памятью былого
моя наполнится строка.

Придумай мне такую встречу,
чтоб радость хлынула рекой, -
я и обмана не замечу,
и все обиды - как рукой!

Придумай мне такую ласку,
чтоб грусть навеки уплыла, -
я полюблю тебя, как сказку, -
волшебницу добра и зла...

 

* * *
Попутчица неласкова,
невесело глядит.
Кленовый лист из Спасского
ей губы холодит.

Луна едва наметилась,
и сумерки нежны,
к тому ж тропинка встретилась
безумной крутизны.

И надо быть везучею -
чтоб так спешить к реке, 
и - уцелеть над кручею  
на дамском каблуке...    

Пускай не знает девушка,
когда в последний раз  
похаживал здесь дедушка -
высок и седовлас;        

зато известно истинно,
что был он однолюб;    
по русской - столь изысканно -
всю жизнь вздыхать ему б...

Но, - как заря атласная
дворянское гнездо, -    
зажгла его            
напрасная
Полина Виардо.

Таланты и поклонники
восторженная высь:     
в анналах светской хроники
поди-ка разберись...

Не потому ль не ласково
попутчица глядит?
Кленовый лист из Спасского
ей губы холодит.        

 

* * *
Эти сумерки с кострами,
этот лиственный дымок,
эти песни вечерами -
сердцу влюбчивому - впрок.
Сладко девушкам поется,
да и песня ничего:
"Сердце бьется, бьется, бьется
и добьется своего..."
Искушенный нежным ядом,
я мечтать и то робел,
чтоб с моим бы вровень взглядом
взгляд любимой голубел.
Сердце многого добилось, -
как не верить в чудеса:
лист потек, а мне приснилось -
расплелась Ее коса...

 

* * *
Милый клен,    
и ты поддался, старина?
Отшумела твоя юность зелена;
треплет осень
пятерней своих ветров
бронзовеющую
вольницу вихров.
От тебя, -
хотя еще шикарный вид, -
что-то солнце отвернуться норовит;
может, завтра я и сам у злой черты
буду ласкою обманут,
как и ты...

 

Лепетиха
Памяти брата Александра, погибшего осенью 1943 года у Днепра, под Лепетихой.

В ноябре 1943 года войскам 4-го Украинского фронта удалось выйти к нижнему течению Днепра, за исключением района южнее Никополя, где неприятель создал прочную оборону. Этот участок получил наименование "Никопольского плацдарма".
Гитлер еще в марте 1943 г. заявил: "Что же касается никопольского марганца, то его значение для нас вообще нельзя выразить словами. Потеря Никополя (на Днепре, юго-западнее Запорожья) означала бы конец войны".
Большая Лепетиха была в центре Никопольского плацдарма...
(Из  мемуаров  советского полководца Д. Д. Лелюшенко).

 

* * *
Размашистые, зыбкие сполохи
на хатах лебединой белизны,
и - степь кругом...

Не при царе Горохе -
в двадцатом веке,
под пятой войны -
она еще стонала,
ридна нэнька*...

 

* Или - Украина.

 

А где-то на отшибе - деревенька,
которую забыл и соловей,  -
последних провожала сыновей.
Не доросли? - да разве в этом дело, -
под немцем у кого не накипело...

На хатах лебединой белизны -
зловещая осклабина войны:
незнамо чьи беззвучно бьют зенитки,
пробрав ночное небо до нутра...
Когда ж вас успокоят, недобитки,
народный гнев и мать-земля сыра, -
пора, пора! - мы все прождали жданки.

Как ласково в недавней тишине
прощаются с любимыми славянки,
навеки отдавая их войне,
а с ними - и девические мрии*,
что украшали годы молодые...

 

* Мечты (укр.).

 

Печальней всех была одна чета,
бродившая до света по леваде, -
где плыл туман, прозрачный, как фата,
где голоса тонули в листопаде,
где побеждал, по-своему велик,
прикосновений вкрадчивый язык...
- Ну ты ж гляди - вернись, -
она просила, -
чтоб мамка по тебе не голосила,
чтоб я не удавилась на косе, -
мы без тебя осиротеем все...
Ночь расставаний умножала вздохи,
но каждый знал, не веря в чудеса:
покуда солнце, встав, уймет сполохи -
глаза надежды выест слез роса...

 

* * *
Такая нежность к Приднепровью
нисходит на душу не зря.
Разлуку искупив любовью,
я слышу голос Кобзаря: "Садок вышнэвый коло хаты..."

...Едва ли уцелел тот сад,
ведь боя ближнего раскаты -
так горячи...
А немец-гад,
как выползень из чрева лиха, -
там распластался, в землю врос...
Ах, Лепетиха, Лепетиха,
чья будешь ты - еще вопрос.
Еще ты вроде без призору,
но по мосту, от пристаней
уже германцы дали деру,
прикинув - так оно верней...
И Днепр, метнувшийся на сушу
от адского огня "катюш",
тряс переправу, словно грушу, -
по-воински суров и дюж.

Пропахли порохом углы
саманных улиц...
Горсть золы -
цена всему, вчера живому;
одно спасенье - вон из дому 
в траншею или погребок:
на детский рев, помилуй бог,
приблудится шальная мина -
помянешь и отца и сына...
Под свист летящего фугаса
в оцепеневшей тишине,
прижавшись к матери безгласо,
случалось ждать конца и мне...

И был весь край повит барвинком -
могильной жилистой травой,
весь мир - захвачен поединком
по-над днепровской синевой.
Сто дней боев без передыха
почти на самом берегу...

Теперь вовеки, Лепетиха,
ты не достанешься врагу -
ни воплем девушки Оксаны,
ни жутью виселиц кривых,
ни смачным глечиком сметаны,
ни жменей вишен огневых!
С врагом еще полно мороки,
но в сердце вещие слова:
"Рэвэ та стогнэ Днипр широкый,
Сэрдытый витэр завыва..."

* * *
Лето скрылось - поминай как звали,
и пожары степь распеленали,
истолкли ее войны колеса -
вся в рубцах лежит, простоволоса;
серый призрак перекати-поля
по фронтам кочует без пароля...
Ветер, останавливая пули,
уступает пушкам в грозном гуле;
уступают ливням дым и пламя, -
тягачи и танки вязнут в плавнях;
тонет батальон в песках зыбучих,
уступая снайперам на кручах;
льется кровь, - за боем бой вскипает,
только враг Днепра не уступает.
Подступы дремуче-камышисты,
и кишат в тех зарослях фашисты...

 

* * *
Горький ветер полынный,
седой
белых мух закружил над водой
и к земле поприжал воронье,
стерегущее счастье свое.

Только сытная теплая снедь
слишком быстро пошла коченеть...
Крепнет стужа под грай воронья -
все страшнее Днепра полынья,
все жесточе с обеих сторон -
и маневр, и огонь, и урон...

Дорогие, родные сынки,
выходите - кто клялся
по гроб
бить врага у великой реки!
Не забудьте лишь каски на лоб
понадвинуть, когда вгорячах
удаль-месть раззудится в плечах;
по кустам, осторожней, орлы, -
вороненые жмутся стволы,
и на дюнах, по башню в песке,
грезят "тигры" о вашем броске...

Пусть же храброму вновь повезет,
береженого бог бережет...

 

* * *
...И хоть сам был в атаке неплох,
рядом ахнула мина -
оглох и не слышал команды "Ложись!" -
злобный "шмайсер" скосил твою жизнь.

...И хоть где-то неблизко, но в лад
с той минутой - навеки, солдат, -
от предчувствий, ширнувших насквозь,
материнское сердце зашлось...

...И хоть все это - мистика, вздор, -
под окном,
украшавший весь двор
куст сирени, что цвел, словно пел,
не очнулся весной - омертвел...

 

* * *
Добро бы догадаться нам сейчас -
о чем ты думал в свой последний час? -
О Лепетихе: будь она взята -
за этот миг не жалко ни черта;
о девушке: нежнее нет струны,
несущей грусть во все концы войны;
о матери: что может быть больней,
чем эта мысль бессильная о ней...

...Десятки лет прошли - за годом год,
всему свой час и срок.
А мать все ждет...

 

Начало главы

Особое свойство памяти
Очерк-раздумье

За две войны - империалистическую и гражданскую - Матвей Семенцов столько накопил в душе зудливой тоски по крестьянскому труду и быту, что, вернувшись на Брянщину, в деревню Лубошево, готов был на себе обрабатывать запущенную полоску землицы, плохо удобренную из-за давнего отсутствия на дворе скотины. Дотошный наблюдатель отметил бы на этом отрезке его судьбы даже некоторое внешнее сходство с судьбою шолоховского Григория Мелехова из "Тихого Дона" - и жену звали Аксиньей, и трое ребятишек сидело по лавкам в тесной, еще родительской избе, отапливаемой по-курному. И это никак не вязалось с дерзким настроем мыслей и планов недавнего красноармейца, молодого и сильного землепашца, мастера на все руки.
В те времена сплошного обновления жизни в памяти стариков еще недавней реальностью жила столыпинская аграрная реформа с ее опорой на разгрузку крестьянской общины за счет добровольного выхода на отруба. Заместивший ее революционный Декрет о земле, даруя свободу в формах землепользования, предусматривал и этот, вполне оправдавший себя хуторской способ отселения при государственных накладных расходах. За поддержкой волисполкома дело не стало. Застройщикам-энтузиастам отвели хорошие земли, выделили лес и ссуды на обзаведение скотом. Первым на новом поселке отстроился Матвей Леонтьевич Семенцов, за ним потянулся его брат Никита, потом - дядя и тетки по материнской линии - дружным родовым скопом. Назвали новый поселок - Радищевским, - в честь первого на Руси политического острожника, поборника раскрепощения крестьян А. Н. Радищева.
Жители нового поселка, число которых быстро росло, были людьми работящими и потому удачливыми. Организовавшись в товарищество по обработке земли, они приобрели в складчину путиловский тракторишко и локомобиль, построили начальную школу с загадом на семилетку, баню, сушилку для сортовых семян. Опрятный, с ровными улицами, весь в садах, поселок Радищевский радовал прохожих и проезжих. По вечерам и праздничным дням его околицы оглашались песнями хороводившей под гармошки молодежи. Все жили в достатке, и после уборки многие наведывались за покупками не куда-нибудь, а - в саму Москву.
Никаких проблем не было и с коллективизацией. Первую артель возглавил первый поселенец - трудолюбивый и светлоголовый М. Л. Семенцов. На трудодни получали изрядно - никто и не помышлял порывать с колхозом.
Перед войной в поселке насчитывалось около семидесяти крепких крестьянских хозяйств с многодетными семьями. В доме Семенцовых была классическая дюжина подроста - двенадцать. Тринадцатой являлась первая внучка Аксиньи Яковлевны и Матвея Леонтьевича.
С войны в поселок Радищевский не вернулись 96 мужчин - самый цвет трудового крестьянства. Их дети призывались в армию, уезжали учиться, - и не возвращались. В пошатнувшейся после Победы колхозной системе работать бесплатно никто не хотел.
Последний житель поселка Радищевского, полностью обезлюженного, согласно более фанатичной, чем гитлеровская, политике "пятой колонны" - сведения под корень, "неперспективного" русского народа, - умер в августе 1991 года.
Семенцовы-родители покинули основанный ими поселок в преклонном возрасте - переехали к детям в райцентр Локоть, где и погребены.
Однажды и я остановился перед их скромной усыпальницей с необычной для стариков особинкой в оформлении их общего надгробия - под звездой. Перед ним - на пластине из нержавейки - портреты молодых людей (двое - в военных фуражках). В верхних углах пластины - даты: "1941-1945", под портретами - чеканные слова: "Война унесла от них 5-х сыновей".
Как было не заглянуть в историю этой семьи, почти полностью выбитой и олицетворившей в миниатюре нынешнюю трагедию великой России, оставшейся без таких ее защитников, как Семенцовы...            

 

* * *
Уже занимаясь сбором материала, я вдруг обнаружил, что меня как бы опередил Георгий Осипов, автор документальной повести "Пароль - "Наступает осень..." (М., Политиздат, 1984). Я отдаю "должное этой хорошей патриотической книге, на отдельных страницах которой достаточно уважительно говорится и о героической семье Семенцовых, но - лишь информативно - насколько это необходимо автору в разговоре на главную тему: сопротивление подпольщиков поселка Комаричи немецкому оккупационному режиму на Брянщине. И то, что в числе восьми патриотов группы Павла Незымаева, повешенных гитлеровцами, принял мученическую смерть и один из братьев Семенцовых - Михаил, свидетельствует прежде всего о большом его личном вкладе в борьбу с оккупантами. Тут, как говорится, не убавить.
А вот прибавить - в плане накопленных мною положительных "штрихов к портрету" всей семьи Семенцовых, подмеченных искажений истины и поползновений клеветнического свойства (увы, есть и такие) - мой гражданский писательский долг.
Об этом - ниже. И - не без удовлетворения по случаю сразу найденного общего языка с Григорием Осиповичем Осиповым, раньше меня осмыслившим место комаричских борцов в большой войне против фашизма.
Собственно, лично моя задача изначально локальнее: одна конкретная русская семья - в условиях самой жгучей экстремальности, отнюдь не утратившей и нравственной своей остроты за минувшие с тех пор полвека. Но и при максимальной пристальности взгляда на каждого из Семенцовых, павших на передовой и в силу этого - чисто пунктирной, менее чем анкетной осведомленности, - много ли скажешь о них, если не попытаться проникнуть в скорбные мысли их родителей и не подняться на крыльях воображения в черно-багровое небо над теми фронтами, где они сражались и полегли...
Шутка-ли: проводить на фронт сразу четверых сыновей! Оцепенело в безысходном напряжении сердце матери, оставшейся в Радищевском с тремя младшими, двумя дочерями и внучкой.
А кто заглядывал в душу отца, на плечи которого в те дни поверх таких же переживаний за судьбу сынов-фронтовиков и Отечества, была возложена и ответственность за перегон от подступавших оккупантов колхозного стада в шестьсот голов с целью подкормить свою, а не чужую армию? И это удалось ему - при помощи двух стариков и двух женщин. Одной из них, верных помощниц, была свояченица, сестра жены.
Сыновья, сыновья...
Михаилу Семенцову не суждено было погибнуть в открытом бою. Пробившись из окружения, вернулся он под осень в Радищевский, где его тут же унюхали местные полицаи. Им позарез требовался механик в автогараж и по ремонту оружия. Раздраженные повторяющимися отказами вступить в их батальон, они вывели однажды Михаила за угол дома и сказали: или - к нам, или - к стенке. Парень сметливо предпочел быть поближе к оружию, которое рано или поздно можно направить на врага.
Приблизить эту мечту помогли ему Комаричские подпольщики-незымаевцы. Он стал связным между ними и ближними партизанскими отрядами. С его помощью в лес потекло оружие и боеприпасы, медикаменты и продовольствие. По сведениям, собранным Г. Осиповым в его книге, патриоты "под предлогом нехватки запасных частей затягивали ремонт пушек, минометов, автомашин, укрывали от интервентов незаприходованные автоматы, пулеметы, мотоциклы. Часть обозов с продовольствием, снаряженных Михаилом Семенцовым и Костей Никишиным для гарнизона, бесследно исчезала, о чем составлялись фиктивные акты. В одних случаях обозы "захватывались" неизвестными лицами, в других "проваливались" в проруби или застревали в глубоких снегах".                              
Неотделимо от подпольной борьбы Михаила соучастие в ней всей семьи Семенцовых, чей дом в Радищевском долгое время являлся как бы перевалочной базой между комаричской больницей, где Павел Незымаев ставил на ноги десятки наших военнопленных, и партизанским лесом. Рискуя каждый раз не только собой, но и жизнями своих близких, он приводил и уводил их по ночам. Мать, бесстрашная от ненависти к оккупантам, иногда по несколько суток помогала укрывать переправляемых а отряд. А за окнами - гитлеровцы, их патрули с овчарками, полицаи. Не было спасу и от глаз местных соглядатаев...
Рамки моего очерка слишком тесны, чтобы вместить сколько-нибудь системный рассказ о заслугах Михаила Семенцова перед подпольем и земляками, однако один из эпизодов никак нельзя обойти. Однажды летом 1942 г., - вспоминает Анатолий Матвеевич Семенцов, - к нашему дому в Радищевском, у которого стояли и смотрели на беженцев из подлесной деревни Лагеревки наша мама, Михаил и я, подбежала женщина и стала, плача, целовать Мише ноги... Он поднял ее, успокоил, и та поехала на своей повозке дальше. На расспросы матери Миша сказал, что эту семью немцы заподозрили в контактах с партизанами, заперли в избе с детьми, поставили охрану: если до утра не сознаются, то утром сожгут всех живьем. Михаил выпустил их, а вместо избы поджег сарай...
История предательства Комаричского подполья и печальный рассказ о казни восьми его самых активных борцов с фашистами достаточно подробно описаны в книге Гергия Осипова, имеющейся во всех библиотеках.
Лучше добавить малоизвестное.
После казни 28-летнего Михаила Семенцова в ноябре 1942-го, согласно копии приговора, врученной его родителям дотошным в кровавых расправах гестапо, семья объявлялась партизанской и подлежала, в лучшем случае, отправке в Германию, а имущество - конфискации. Детей спасли срочным распределением их по окрестным родственникам. В доме оставалась только тяжело больная мать, вообще не- спавшая после повешения сына целых четыре месяца.
Дух фашистского террора отравлял психику людей и, казалось, - сам оккупационный воздух. В таком захолустье, как поселок Радищевский, - германская армия представлялась кое-кому и впрямь непобедимой, а Россия - окончательно поверженной. Не только отдельные одноклассники чуть ли не презирали младших Семенцовых - Леню и Толика - именно за то, что они из партизанской семьи, - даже перепуганная учительница начальных классов так называемой школы для русских туземцев стращала этих ребят, когда они не спускали обид детям старосты: "Не забывайте - из какой вы семьи..."
Они и не забывали, и гордо несли свои головы - так же, как и отец с матерью, как братья-фронтовики, судьбы которых оставались неизвестными до самого освобождения Брянщины, как недавно казненный гитлеровцами брат Михаил...

 

* * *
Когда Михаил выезжал, бывало, на связь с партизанами белым днем, - обычно он брал с собою для маскировки меньшего братана Леонида, оставляя его с повозкой где надо, а сам исчезал на часок в лесу. Возвращаясь, срубал несколько жердин и с ними въезжал в поселок...
Леониду было тринадцать, но выглядел он, с точки зрения своего шестилетнего в ту пору братишки Виктора, "вполне взрослым мужчиной". В письме ко мне он вспоминает: "Я не раз видел у него немецкий автомат с рожком (мы в то время хорошо разбирались в оружии) и ручные гранаты... Чтобы хоть чем-то навредить фашистам, он забирался в немецкий склад с боеприпасами вблизи избушки своего друга. Набрав там гранат, они топили их в реке Ивановке..."
И в тот роковой для себя день, Леонид возвращался домой с десятилетним братом Толиком и другими мальчишками после утопления очередных полутора десятков вражеских гранат...
Места вокруг Радищевского были для немцев относительно безопасными - до ближнего леса не меньше десятка верст. Живописные окрестности надоумили гитлеровское начальство устроить здесь, среди полей, лугов и перелесков, жемчужиной которых было чистое и рыбное озеро, нечто вроде базы отдыха для потрепанных на передовой подразделений сателлитов фюрера - румын, мадьяр или финнов. Отоспятся, побьют вшей - и обратно на позиции.
Постоянным являлся небольшой немецкий гарнизон: рота охраны, патрульная команда, полиция безопасности. Хозяйственный взвод имел в своем распоряжении, с учетом нашего бездорожья, изрядный табун куцехвостых першеронов-тяжеловозов с особым тавром вермахта на крупах. Русские пленные заготавливали для этой прорвы сено и обиходили ее.
Военный комендант поселка, ротенфюрер (майор) Мартин, поместному - Мартын, квартировал у смазливой девицы Таисии Поляковой, четверо братьев которой сражались в рядах Красной Армии. Она же была не из тех, кто откладывает на потом утоление плотской жажды. Рядом с гитлеровцем в орленой фуражке игриво плескался на легком ветерке крепдешин ее платья с низким декольте, каких немало было в кофре запасливого мародера. Эта счастливая пара безмятежно прогуливалась однажды по изумрудной луговине. Откуда ни возьмись - Леня Семенцов с ватагой ребятишек...
"Лене показалось обидным и недопустимым, - продолжает вспоминать Виктор Семенцов, - что фашист и русская идут под ручку. Но что он мог сделать? И когда они поравнялись с ним, Леня плюнул в лицо Таисии и побежал...". Плевок ожег деваху, как пощечина, а ее уши оглушило презрительное - "Шлюха!!!"...
Немец догнал его, швырнул на землю и стал бить подкованными сапогами куда попало. Глухие удары перемежались болезненными вскриками беззащитного подростка. Судорожно поморщившийся от них всей своей толстой кожей пасшийся поблизости першерон грузно отпрянул. Оставив, наконец, обмершего от боли парнишку, офицер-подонок брезгливо вытер о траву окровавленный носок лакированного сапога...
Горячая ненависть к фашистам помогла Леониду подняться и добрести до домика тетки, и там отлежаться. Мальчишки-очевидцы скрыли это происшествие от всех, чтобы не огорчать до последнего предела и без того тяжелобольную Аксинью Яковлевну. Но утаить это начисто все же было нельзя - у Лени стали постоянно болеть голова, живот, ноги...
Однако он дотянул до освобождения Брянщины, и вместе с тем - до похоронок на братьев. 30-летнего Степана Семенцова, оказалось, не стало еще в 1942-м где-то за Орлом, у безвестного села Евланова... Третий брат, 25-летний капитан Илья Семенцов, пал смертью храбрых в 1943-м у станции Крымской под Новороссийском... Перед своей кончиной повидался Леня только с последним из старших братьев - Василием, заехавшим домой долечиваться после тяжелого ранения в грудь, девятого по счету. Леонид умер дома 14 лет от роду в апреле 1944-го, а 24-летний старший лейтенант Василий Семенцов погиб возле польской деревни Русски-Бруд за два месяца до Победы...
Кто и что могло утешить после этого почерневшее от горя сердце матери? А похоронки продолжали сыпаться - на родного брата Аксиньи Яковлевны, на племянника, на мужа сестры...
В смертельной схватке с фашизмом напрягалась в ту пору Родина-Мать, но и тогда помнила она о, казалось бы, безвестных своих женщинах-матерях: в 1944-м Аксинье Яковлевне Семенцовой была вручена самая почетная женская награда - орден "Мать-героиня". И только невниманием руководства местных партизанских отрядов можно объяснить то, что она осталась обойденной а награждении боевым орденом за личное мужество, проявленное в условиях оккупации при укрывании в собственном доме - с риском для жизни детей, да и взрослых, - многочисленных групп наших бойцов, переправляемых комаричскими подпольщиками в партизанские отряды.
Побурели, взялись пустынным цветом, пропитались смертной тоской все пределы, в которых побывал немец. Куда ни ступишь - пепелище и запущенная земля в зарослях сорных трав и орнаментах из ржавой колючей проволоки.
Сама природа жаждала созидательного прикосновения человеческих рук...
Матвей Леонтьевич забывался в работе. Крестьянин по происхождению, защитник Отечества в первую мировую и соблазнительной утопии о социализме - в гражданскую войну, основатель поселка Радищевского, организатор первой коммуны и председатель первого колхоза в своей округе, духовный наставник пяти патриотов-сыновей, павших во имя Победы над фашизмом, - он вышел из неописуемой трагедии их утраты с обугленной душой, однако устоял благодаря собственной закалке в горниле мыслимых и немыслимых житейских невзгод.
Как уже упоминалось - мастер на все руки, М. Л. Семенцов оказался после войны просто находкой в деле восстановления взорванных оккупантами ближних и сравнительно дальних спирт-заводов - Упоройского, Локотского, Хинельского, Карачевского, Почепского. Это был лучший, по меркам профессионализма и совести, футеровщик-облицовщик огнеупорами паровых котлов, вагранок, внутренних поверхностей дымовых труб и печей для промышленного обжига различных материалов. Применительно к его натуре, никогда и ни в чем не перекладывавшей ответственности на другого, - самое подходящее занятие.
Но плоть, к сожалению, слабее духа. Да и сколько можно - трудился до 75 лет, считай, без пенсии. Нельзя же принимать всерьез смехотворную колхозную - в 12 рублей, даже если присовокупить к ней такую же, установленную и супруге Аксинье Яковлевне.
За убитых на войне детей непутевое наше государство начало выплачивать пособия лишь через три десятка лет после ее окончания, то есть с 1975 года, а тогда, в 1964-м, отец и мать Семенцовы ничего не добились от собеса - хотя бы за двух сынов, Илью и Василия, до их гибели в действующей армии остававшихся холостыми, и до 1941 г. помогавших родителям материально. Попытка исхлопотать прибавку к 24 рублям, пожалованным нищим колхозом на двоих, закончилась почти анекдотически пошлой вариацией на тему беззастенчивого вымогательства со стороны местной чиновно-бюрократической "надстройки". Приехавший из Комаричского райсобеса некто Зайцев, вполуха слушавший пенсионеров и созерцавший их ветхую, как и они сами, недвижимость, в то же время удачливо высмотрел и не преминул хищно облизнуться на одиноко висевший в чердачном сумраке свиной окорочишко, прикрытый от мух чистой тряпицей до нашествия гостей. Высмотрел - да и сказанул напрямик: "Давай, Матвей Леонтьевич, нам эту штуку, а доплату мы сделаем". Конечно, не от хорошей жизни дрогнул гордый старик, уступив поганцу и, как выяснилось потом, - лжецу. Через неделю тот, принявший пенсионера в своем пигмейском кабинетике, запоздало снизойдет до изречения горькой истины, что доплата им, Семенцовым, не положена. И цинично добавит, мол, закон позволяет им истребовать через суд материальную поддержку от оставшихся в живых своих детей... Естественно, что старики, придерживавшиеся более высокой морали по отношению к детям, при всей своей нищете, не воспользовались этой кощунственной буквой закона, покрывавшей безответственность государства с одновременным его замахом на святые этнические традиции основного из народов.
Справедливость в форме заслуженного почета, авансом оплаченного пятью молодыми жизнями братьев Семенцовых, все еще не воссияла над обломками этой доблестной семьи. Лишь в далеком уже 1948 году, когда вышел на экраны кинофильм "Молодая гвардия", совсем другая учительница (в отличие от той, что в дни оккупации находила семью Семенцовых непростительно партизанской) перед всеми одноклассниками подростка Анатолия Семенцова выразила сожаление о том, что не нашлось писателя, который, подобно Фадееву, написал бы роман о такой достойной семье, как его, от мала до велика вставшей на борьбу за свободу и независимость Советской Родины.
Что верно то верно - пока не нашлось, но молвится же - лиха беда начало, положенное, скажем, публицистической книгой Г. О. Осипова... И наше восприятие времени - не такой примитив, чтобы его можно было произвольно отсекать некими условными створками чьей-то прихоти вроде захлопывающихся дверей отъезжающей электрички. Время становится памятью. Особое свойство памяти - это ее способность казнить и миловать нас через "посредство совести, останавливать само время. Пусть а рамках отдельной человеческой жизни все преходяще, зато бессмертен народ в своем неуклонном стремлении к лучшему будущему. Непреходяща и слава героев, боровшихся за высокие идеалы...

 

* * *
Вот я и подошел, наконец, к последнему повороту собственного сюжета о замечательной русской семье, из-за которого, признаться, и было предварительно сказано все, что сказано о ней выше.
Да и стала ли бы эта тема моей - не остановись я впервые восемь лет назад перед усыпальницей Семенцовых, не восхитись по-тюленински дерзким подвигом Лени (как раз тогда я писал поэму о его чуть старшем ровеснике-молодогвардейце, уроженце Орловщины), не случись пять лет спустя, в 1988 году, неожиданной осечки с публикацией в тамошней районной газете отрывков из новой поэмы "Листобой", навеянной трагедией самого Лени Семенцова, и не получи я тогда одного странного письма, перечеркнувшего в конце концов мое доверие к его автору...
Пожалуй, лучше всего начать с приведения отрывка из него (орфография и все знаки сохранены буквально): "В героизме" братьев (речь идет о Семенцовых. - П. Р.) приходится сильно сомневаться. Книга "Пароль: осень наступает" вводит в заблуждение, отводя особую роль Фандющенкову, Стефановскому и Семенцовым. (Уточняю: относительно Комаричского подполья в книге Г. Осипова "Пароль - "Наступает осень..." фигурирует лишь один из Семенцовых - Михаил, но под сомнение ставится честь всех, - и его братьев-фронтовиков, разумеется. - П. Р. ). Они на предложение партизан перейти на сторону первых ответили отказом, активно участвовали в карательных акциях против местного населения в Комаричском районе, совершая массовые облавы, расстрелы и казни. У меня есть документы, написанные рукой воевавшего в партизанском отряде имени Чкалова на Комаричской земле. Страшно читать".
На мою просьбу - кратко пересказать один-два эпизода из записок бывшего партизана, назвать его имя и должность в отряде, а также сообщить - каков объем записок, где они (хотя бы отрывки из них) публиковались или приняты к публикации, - автор письма, фрагмент из которого приведен выше, несмотря на наше многолетнее личное знакомство, увы, не ответил. Не передоверился ли он чьим-то, может, и вправду существующим субъективным мемуарам, мягко говоря, не совсем благожелательного тона и сомнительного содержания?
Читаем, к примеру, в той же книге Осипова (с. 75-76), очень ответственно подбиравшего материал для нее в течение двух лет: "...в окрестных лесах и селах начали бесчинствовать лжепартизанские отряды, сформированные абвером и гестапо для выявления подлинных борцов. Эти банды занимались грабежом и мародерством. Перед ними стояла задача - скомпрометировать  советских  патриотов,  ведущих  борьбу  с захватчиками, совершать диверсии и террор против вожаков партизанского движения, подпольных райкомов партии и групп сельской самообороны".
Достаточно ли хорошо ознакомился мой адресант с книгой, опрометчиво охарактеризованной им как "вводящей в заблуждение", и отдавал ли себе отчет в том, что повторяемое им обвинение подпольщиков - пусть и считанное со страниц таинственных записок таинственного партизана - местами перекликается с текстом приговора фашистского военно-полевого суда восьми повешенным патриотам? Например, - с таким его абзацем (с. 128-129 цитируемой книги): "...Судебным следствием, по материалу предварительного следствия, установлено, что все перечисленные лица обвиняются в шпионаже в пользу партизан, в совершении диверсионных актов: поджоги, закладка мин и т. п., в убийстве представителей новой власти и мирных жителей (здесь у Г. Осипова - сноска: "Это утверждение лживо. Подпольщики не преследовали и не убивали мирных жителей" (Прим. авт. - П. Р.), в сборе денежных средств и продовольствия, а также вооружения и боеприпасов для партизанских отрядов. Кроме указанных действий, все они сами лично состояли в партизанских отрядах и имели с последними самую тесную связь..."
Как же быть с голословной напраслиной очарованного некими записками моего знакомого - "Они на предложение партизан перейти на сторону первых ответили отказом...", - ведь это противоречит даже мнению гестапо, занимавшегося расследованиями с печально известным пристрастием и гордившегося профессионализмом своих палачей?
"Прежде чем опубликовать повесть, - писал мне Г. О. Осипов, - рукопись была направлена Политиздатом для проверки и визирования в обком КПСС, Управление КГБ по Брянской области и в партархив. После тщательной проверки и получения всех виз, я опубликовал (до выхода книжки) отдельные главы с фотографиями в "Комсомольской правде" в трех номерах подряд (5, 3 и 7 декабря 1979 г.), а также в "Неделе", и 5 глав - в "Соц. индустрии" (1980 г.). Получил сотни откликов со всего Советского Союза..."
Это - касательно "введения в заблуждение".
А вот и небезынтересное суждение Георгия Осиповича из того же письма относительно информативной и нравственной ценности злополучного отрывка из первого послания: "По сведениям Комаричского райкома КПСС, в район, после отсидки в тюрьмах и лагерях, вернулось много бывших полицаев, старост и др. уголовников, которые в знак мести порочат патриотов. Не является ли кто-либо из них источником сведений для вашего адресанта? Кстати, ни он, ни кто-то другой не прислали в издательство и названные мною выше газеты никаких опровержений, хотя после выхода в свет повести и отдельных глав прошло почти 12 лет. Странно?!"
Еще бы! И - не только это, проглянувшее в приведенной мозаике из цитат. Как понимать непримиримо-враждебную позицию "сильно сомневающегося" по отношению к Анатолию Матвеевичу Семенцову, главному механику местного станкозавода? С чьего голоса - позаугольное скатывание уже далеко не обывательскими помоями чести и достоинства семьи, заслуги которой перед Отечеством неизмеримо значительнее его собственных? - (я имею в виду крайнюю степень извращения истины - обзывание партизанской семьи - полицейской). Не занесена ли и на самом деле эта омерзительная инфекция клеветничества в его душу теми самыми ренегатами, о которых упоминает Г. О. Осипов, все еще отрыгивающими черной пеной бешенства и после отбывания своих исправительных сроков? Ведь страстишка замарать достойных людей, принизить их до своего ублюдочного уровня у них - устойчиво маниакальна.
Подпал, должно быть, под их коварное "обаяние" и бывший "сын" партизанского отряда имени Чкалова, чье имя в данном случае значения не имеет, хотя личность эта вполне реальная, оттуда же, и, есть догадка, небезызвестная "сильно сомневающемуся".
При всем уважении к его военному отрочеству и трудовому пути, приходится с огорчением упоминать о нестойкости бывшего юного партизана к спиртному. Ослепленный безрассудным гневом, этот человек, в поисках того, кто якобы "выдал" его очередную подзаправку алкоголем в рабочее время на том же заводе, публично обозвал А. М. Семенцова своим классовым врагом, хотя сам олицетворял собою в то время лишь жалкое сословие выпивох, не нужных никакому классу.
Невольно задумаешься: а не является ли этот "сын" автором тех самых субъективно-полудетских воспоминаний, которые держит у себя, подобно камню за пазухой, земляк Семенцовых, предостерегавший меня насчет их героизма?
Затхлость периферийной атмосферы, накладывающей свой мрачный отпечаток на отношения между людьми, общеизвестна, и тот райцентр - не исключение. Будем все же надеяться на остатки благоразумия провинциальных наполеончиков.
Сейчас не до их микроскопических амбиций - висит на волоске судьба нашего Отечества, обливается грязью наше великое прошлое и оклеивается дешевой радугой инфляционных ассигнаций рыночное небо - уже ясно - трагического будущего. Но можно и выжить. если, отбросив обывательские "свинцовые мерзости" (М. Горький), задуматься о национальном единстве, о неразрывной связи времен. И тут нет мелочей, и не должно быть забвения тем грозовым дням, что выбили героическую семью Семенцовых, обездолили на неопределенное время две трети русского народа.
Позволю себе закончить очерк строками известного поэта Алексея Прасолова, хотя собирался поставить их в качестве эпиграфа:

Те дни, как заветы, в нас живы. 
И строгой не тронут души
Ни правды крикливой надрывы,
Ни пыл барабанящей лжи.
1991 г.

 

Подборка стихов, поэта "Лепетиха" и очерк-раздумье "Особое свойство памяти" приводятся по след. изд.:
Родичев П. Русские струны. Избранные стихотворения, баллады, поэмы. Публицистика. - Орел, Вешние воды, 1995.

 

Начало главы

Иван Алексеевич Рыжов

Иван Алексеевич Рыжов родился 19 апреля 1936 года в д. Коровье Болото Урицкого (ныне Кромского) района Орловской области. С 1949 года живет в Орле; здесь закончил среднюю школу, здесь прошла его юность рабочего, журналиста.
Окончил Литературный институт им. М. Горького. В 1967 году, еще будучи студентом института, был принят в Союз писателей.
С 1961 по 1974 год работал литературным сотрудником, а затем редактором газеты "Орловский комсомолец".
Автор книг "Под одной крышей", "Открытие", "Вратарь Сашка Катуков", "Последний корень", "Кинь грусть", "Горькая рябина", "Звезды в травах", "Зеркало", "Аринкин хутор", "Позднее свидание". Его рассказы переводились на болгарский язык, печатались в различных журналах и в "Роман-газете". По рассказу "Запах земли" в 1979 году был снят короткометражный фильм "Блажной".
С 1987 по 1989 год был ответственным секретарем Орловской писательской организации. Заслуженный работник культуры РФ.
И. А. Рыжов - лауреат литературных премий им. И. А. Бунина (1994) Союза писателей РФ, Орловского поэта Д. Блынского, им. Пушкина (1999 г.), Администрации Орловской области.

 

Начало главы

Позднее свидание
(Главы из книги)
Мой Бунин

"Ангел отмечает некоторых особым знаком..."
Из древней книги
Летний светлый, легкий день. Долгий зеленый луг. Даль, простор, слюдяное марево. Пряно пахнет травой, цветами, где-то рядом печально цынкает и цынкает одинокая птица, нежно, однообразно жужжат, перелетают золотистые пчелы, роскошно одетые шмели. И сразу в памяти:

И цветы, и шмели, и трава, и колосья,
И лазурь, и полуденный зной...
Срок настанет - Господь сына блудного спросит:
"Был ли счастлив ты в жизни земной?"
И забуду я все - вспомню только вот эти
Полевые пути меж колосьев и трав -
И от сладостных слез не успею ответить,
К милосердным коленям припав.

...Широкое степное поле, дикий сине-розовый клевер, просторный косогор. Прелестно, свадебно-нарядно порхают бабочки, затхло тянет сыростью, тиной от недалекой, узкой уже речки, медовой пудровой пыльцой от луговых цветов; плачут, стонут чибисы, а день все разгорается, набирает жгучую силу, горизонт дрожит, жемчужно переливается. Божья тишина! И только рядом, за седыми ивами, в просветах их, стоит, хранит одинокий стройный жеребец, серый, в яблоках, с желтой гривой - хвост волончатый, длинный, крутой атласный круп, бока шелковые, сытые... И опять:

На серых полях - голубые озера,            
На пашнях - лиловая грязь.                
И чибисы плачут - от света, простора,
От счастия - плакать, смеясь.

* * *

И ходят дождевые облака,
И свежим ветром в сером поле дует,
И сердце в тайной радости тоскует,
Что жизнь, как степь, пуста и велика.

Какие сладкие, какие вещие слова!.. И какое сладкое, блаженное одиночество среди этих близких полей!.. "Дивны дела твои, и душа моя вполне понимает это".

"Я родился полвека тому назад, в средней России, в деревне, в отцовской усадьбе". "Младенчество свое я вспоминаю с печалью. Каждое младенчество печально..." "Рос я в великой глуши. Пустынные поля, одинокая усадьба среди них... Зимой безграничное снежное море, летом - море хлебов, трав и цветов. И вечная тишина этих полей, их загадочное молчание... Но грустит ли в тишине, в глуши какой-нибудь сурок, жаворонок? Нет, они ни о чем не спрашивают, ничему не дивятся, не чувствуют той сокровенной души, которая всегда чудится человеческой душе в мире, окружающем ее, не знают ни зова, ни пространства, ни бега времени. А я уже и тогда знал все это".
А где вырос я? Все в той же глуши, в холмистом подстепье. И так же рос, бегал в этих разлужьях, в буераках, по истоптанной выгонной траве... Слушал дедов и бабок, их родную речь, их милые сказки о царевиче и сером волке, о великомученице Варваре, о горючем камне и живой воде...
И все-таки, все-таки... Так ли манила меня даль, как его? И знал ли я, задумывался тогда, как и он? Нет, конечно.
Слышать зов пространства, знать бег времени - редкому человеку (а тем более ребенку) Бог дает такое. Каждому Бог отмеряет свое. Ему отмерил щедро, без меры. "Зрение у меня было такое, что я видел все семь звезд в Плеядах, слухом за версту слышал свист сурка в вечернем поле, пьянел, обоняя запах ландыша или старой книги", - с изумлением открывает он. Но с изумлением ли? Помните его твердое: "А я уже и тогда знал все это". Он уже и тогда чувствовал, что "ангел отмечает некоторых особым знаком..."
Как передать те магические чувства, когда читаешь Бунина? Много уже сказано о его стиле, языке, его невероятном видении красок, обонянии, слухе. И истинно прекрасны хотя бы вот эти строки: "Опять величественно загремело где-то в бездонной пустой вышине, вокруг меня что-то крупно и быстро зашуршало, запахло мокрой свежестью весенней зелени... Прямой редкий дождь длинными стеклянными нитями засверкал из нового большого облака, бесконечно высоко вставшего над самой моей головой своими снежными клубами, и по недвижной и ровной поверхности зеркально-белой воды, быстро шумя и пестря ее темными точками, запрыгали бесчисленные гвозди..."
Но кто разгадает до глубины его мысли? Что думалось, что виделось ему, когда писал "Темные аллеи"? Ведь не было, не было (в русской литературе) такой книги о любви: книги и жесткой, и возвышенной, страшной и нежной (не считать же Тургенева с его сентиментальными девушками).
В нем все "иначе", все удивительно: к преклонному возрасту, обычно, силы покидают человека - физические, творческие, мыслительные... А у него - в шестьдесят лет и после - "Жизнь Арсеньева", "Освобождение Толстого", "Темные аллеи", Галина Кузнецова...
Непостижимо! Вопросы, загадки, тайны! Кто, наконец, разгадает их... И разгадает ли?
Но как сказано в одной мудрой древней книге: кто хочет знать, что было и что будет, что под землей и что под небом, тому бы лучше совсем не свет не родиться.

"Некоторый род людей обладает способностью особенно сильно чувствовать не только свое время, но и чужое, прошлое, не только свою страну, свое племя, но и другие, чужие, не только самого себя, но и ближнего своего", - это он записывал, думая о Толстом. Думая всю жизнь неотступно, в последние годы особенно, с какой-то мучительной, радостной страстью, чувством родства к нему. Но и он с полным правом мог сказать это и о себе. И он всю жизнь, в страхе и радости, отмечал: "...бесконечное счастье от принадлежности всего моего существа к этому летнему деревенскому дню, к этому саду, ко всему этому родному миру моих отцов и дедов и всех их далеких дней, пушкинских дней..."
Или: "В тамбовском поле, под тамбовским небом, с такой необыкновенной силой вспомнил я все, что я видел, чем жил когда-то, в своих прежних, незапамятных существованиях, что впоследствии, в Египте, в Нубии, в тропиках, мне оставалось говорить себе: "Да, да, все это именно так, как я впервые "вспомнил" тридцать лет тому назад!"

Серый день. Серые стены. Серая печаль. Мокрая согнутая изумрудно-яркая трава за широким окном, каменистый желтый берег металлической реки, темная, старая заброшенная усадьба. И старые вековые редкие липы позади. И слезы, слезы... О ком? О чем? Печально, одиноко, щемяще-нежно!

Настанет день - исчезну я,
И в этой комнате пустой
Все то же будет: стол, скамья
Да образ, древний и простой.

И так же будет залетать
Цветная бабочка в шелку -
Порхать, шуршать и трепетать
По голубому потолку.

Как хорошо, как дивно. Господи!

 

Начало главы

Хорошая старуха

"Царица небесная! Матерь божья! Сжалься надо мною, пошли мне смерти", - просит она, стоя в красном углу перед старой рассохшейся иконой с тусклым, тонким, едва проглядываемым ликом Богоматери.
Стара, ветха и она. Глаза у нее точно провалились, рот глубоко запал, сухие тонкие руки с тонкой бледной кожей дрожат. Запеченное лицо сплошь исполосовано бороздками, словно кора пожившего одинокого дерева.
Одинока и она. Мужа и трех сыновей убило на войне. Старшего в самом начале, в первые дни. Остальных где-то в конце, на чужой далекой стороне. С горя чуть не померла и она. Но каким-то чудом выжила. Спасла, должно быть, нечеловеческая - воловья, до гробовой усталости работа.
- Ох и жадна, охоча до работы. Так и чешутся у нее руки, - говорили о ней.
- Заспинницей сроду не была, - отвечала она.
И выпрямлялась, становилась почти прежней: высокой, статной, красивой...
Теперь она давно на пенсии, живет в большой, но худой хате. Соломенная крыша потемнела, свалялась, каменно затвердела, матицы провисли, изогнулись, как ее спина, стены пошатнулись, двор покосился, осел. Ей предлагали перейти в казенный трехэтажный дом, но она наотрез отказалась, сказала:
- Не... Здесь мои сыночки родились, выросли... Не, доживу в своем углу...
В последнее время у нее жжет внутри, мутится в глазах, в голове - и она молит о скорой, желанной смерти. Но и не хочет ее, хоть и смертное - чистая рубаха, темное платье, чулки, тапки... - заготовлены загодя, ждут своего часа.
И иногда она лезет в сундук, проверяет: не подпортились ли?
- Дюже хочется пожить, - говорит она в светлые минуты. - На зеленую травушку насмотреться. Небушко видеть, просторным, сладким воздухом вздыхать...
Отмолившись, она идет хлопотать по хозяйству - еще держит кур, козу, небольшой огород...
И нет добрей, отзывчивее ее в селе.
Недалеко от села есть станция, где пересаживаются на поезда, идущие на север. Там всегда толчея, толпы народу с детьми, и местные жители рады этому: продают проезжим молоко, сметану, яблоки, вареную картошку с солеными огурцами... И дерут втридорога.
Часто плетется на станцию и она - несет в махотке козье молоко, десятка полтора яиц. И отдает все задаром. Удивленные проезжие отказываются, подозрительно лупятся на нее.
Что за старуха? Не сумасшедшая ли?
А она, как бы угадывая, говорит:
- Не гребуйте... Все свое, чистое... Деньги-то? Не надо. Одна я, пенсию получаю... Сыночков, мужа убило на войне... Вот и доживаю одна... Хватает-то пенсии...
Пенсия у нее невелика, но откуда проезжим знать это? Ей как-то сразу верят и отдаривают, суют дорогие конфеты, печенье...
- Возьми, возьми... Чайку попьешь, - говорят ей.
- Дак в сельмаге возьму, - отказывается она.
- Ну, в сельмаге таких не купишь... Московские. Возьми, обидишь, - настойчиво уговаривают ее.
- Дай Бог вам здоровьица, - кланяется она, и лицо ее сияет, морщины будто разглаживаются, и что-то прежнее, молодое проглядывает в ней.
- Хорошая старуха, - говорят ей вслед, когда она отходит, бредет с остановками к дому...

 

Начало главы

Неразбавленный орловец

- Еще скажу тебе: пришлые вы люди, разноперые. Твой дом, какой он дом? Дали, считай, задарма - ни кустика не посадил, ни веточки... Потому что залетный - сёдня здесь, завтра там. Забор покосился - бегишь к председателю: сделай, почини. А я топор в руки - мое ведь, кровное.
Ты вон на погост не заглянешь, незачем. А я, Нюрка моя, кажную неделю бываем, могилки обихаживаем, придем, посидим, на душе легче, понял? Там у нас родители, родственники до седьмого колена. Пройдись по селу, спроси - все знают Мамоновых. В Орел приеду - и там сродственники, братяши, дядья, тетки... Значит, род разветвился. Говоришь, не радует: лесов нет, поля холмистые, места не те, пустые. Это смотря для кого, это как глянуть. Соображения у тебя - ни малейшего. Пришлый он и есть беглый. А я коренной, я неразбавленный орловец, понял?

 

Главы приводятся по следующему изданию:
Рыжов И. Позднее свидание. - Орел: Вешние воды, 1996.

Начало главы





Из русской поэзии второй половины XIX века
И. С. Тургенев
Ф.И. Тютчев
А.А. Фет
А.Н. Апухтин
В.М. Жемчужникова

И.А. Бунин
Л.Н. Андреев
М.М. Пришвин
Б.С. Зайцев
И.Е. Вольнов
И.А. Новиков
Д.И. Блынский
C.А. Пискунов
Л.Н. Афонин
В.А. Громов
Г.Б. Курляндская
Поэзия Орловского края 50-90-х годов ХХ века
И.Д. Крохин
А.С. Шиляев
И.А. Александров
В.П. Дронников
В.Г. Еремин
В.А. Ермаков
Л.Г. Котюков
Н.М. Перовский
Г.А. Попов
И.С. Семенова
Г.В. Фролов

"Возвращенная" поэзия ХХ века
И.В. Каллиников
В.Л. Гальской
А.Ф. Сафронов
Ф.В. Сафронов

Малая проза современных писателей-орловцев I
Е.К. Горбов "Комендант Зеленого переулка"
В.А. Мильчаков "Птенцы орлов" (отрывок из повести)
Л.Л. Сапранов "Родители", "Память прошлого", "Белая дача"
А.Н. Яновский "Сорока", "Танкист", "Земляк"
В.И. Амиргулова "Ваня и Муму","Новенький"
Л.М. Золоторев "Дарюшка последняя из хуторян", "Чистые пруды"
В.М. Катанов "Однажды в Орле", "Поэт и полководец", "Лесков"
А.И.Кондратенко "Женщина по имени Надежда"

Малая проза современных писателей-орловцев II
А.С. Лесных "Доброе дело", "Говорите конкретно", "Ключи к английскому замку"
И.Ф. Лободин "Перепелка во ржи", "Дом на гривах коней"
В.И. Муссалитин "Курганы"
Ю.А. Оноприенко "За ягодой, красной, как кровь", "Дедушко"
Н.И.Родичев "Алимушкины полушубки", "Егор Ильич"
П.И. Родичев "Стихи", "Особое свойство памяти", "Очерк раздумье"
И.А. Рыжов "Позднее свидание", "Мой Бунин", "Хорошая старуха" ,"Неразбавленный орловец"
Писатели младшим школьникам
Е.А. Зиборов "Жаркое лето"
В.М. Катанов подборка стихов для детей
А.И. Лысенко подборка стихов для детей, "Неутомимый труженник"
В.Г. Еремин подборка стихов для детей
И.Г.Подсвиров "Заячий хлеб", "В ливень"

Рейтинг@Mail.ru
Rambler's Top100
Яндекс.Метрика

© "Вешние воды" 2010     | Карта сайта  | Главная | История | Контакты | Лауреаты премий | Биографии | Орловские писатели-хрестоматия | Книги  | Новинки | 

Администрация сайта