Писатели Орловского края
ХХ век
Хрестоматия
Орел 2001
Под ред. проф. Е. М. Волкова
Иван Алексеевич Новиков
(1877-1959)
Пушкин в Михайловском
Тургенев - художник слова
И. А. Новиков родился 1 (14) января 1877 года в д. Ильково Мценского уезда Орловской губернии в крестьянской семье. Окончив Мценское городское училище, поступил в Московскую земледельческую школу. С этим периодом юности связано серьезное увлечение историей и литературой. После агрономической практики в Вятской губернии - учеба в Московском сельскохозяйственном институте (1897-1901 гг.); Ныне это Тимирязевская академия. В студенческие годы формируется его демократическое мировоззрение. В 1899 г. опубликован один из первых рассказов - "Сон Сергея Ивановича". Первый сборник рассказов "Искания" вышел в свет в 1904 году, сборник стихов - в 1908 году. В это время Новиков живет в Киеве и уже имеет опыт агрономической и литературной работы. Проработав после Киева недолго в Туле, Новиков перебирается в Орел. Здесь он проводит несколько лет (1914-1917) в качестве агронома в Орловском губернском земстве. Здесь находит личное счастье: брак с Ольгой Максимилиановной был построен на взаимной любви и уважении, общности духовных интересов. В Орле в 1914 г. завершен роман "Между двух зорь" ("Дом Орембовских"), изображавший молодежь после первой русской революции. На орловском материале написаны почести "Варенька из Прилеп" (1911), "Калина в палисаднике" (1913), "Душка" (1913-1916), "Красная смородина" (1928), рассказ "Антон Павлович" (1939) и др. В рассказе "Двойной орешек" писатель обнаруживает тонкое понимание детской психологии.
И. А. Новиков известен также как исследователь русской классической литературы. Он автор очерков "Живой Толстой", "В. Г. Короленко", "Великий Труженик" (о В. Брюсове), "Образ поэта" (об А. Блоке) и др. Своим учителем в литературе Новиков считал И. С. Тургенева. В большой литературоведческой работе 1953 года "Тургенев художник слова" (о "Записках охотника") он приобщает читателя к тайне творческого гения своего великого земляка, проводит интересные параллели между языком Тургенева и "Словом о полку Игореве". Сам Новиков был переводчиком "Слова", "Задонщины", создал несколько поэм о героизме древних русских воинов.
С 1917 года И. А. Новиков в Москве: работает в репертуарной секции театрального отдела Наркомпросса, возглавляет Всероссийский союз писателей и т. д. В конце 20-х - начале 30-х годов написаны очерки "Живое кольцо" (о тружениках пригородных подсобных хозяйств), роман "Страна Лекхорн" (о трудовых буднях птицеводческого совхоза одного из южных районов страны). Новиков пробует свои силы в жанре исторического романа: создает трилогию "Город. Море. Деревня" ("Повесть о Спиридоновых", "Феодосия", "Заовражье"). Интерес писателя к истории революционного движения в России, внимание к эпохе декабристов приводят И. А. Новикова к Пушкину. Широкую известность приносит ему роман-дилогия "Пушкин в изгнании", состоящий из 2-х частей: "Пушкин на юге" (1936-1941) и "Пушкин в Михайловском" (1935-1936).
Жизнь И. А. Новикова соответствовала тем высоким гражданским и нравственным идеалам, которые он исповедовал. В последние годы Иван Алексеевич писал стихи, считая их "дыханием жизни", много выступал в клубах, библиотеках, музеях. И в первую очередь слово Новикова о русской классической литературе было обращено к молодежи.
Умер писатель 10 января 1959 года, не завершив работу над новым романом "Пушкин в Москве".
Начало главы
Пушкин в Михайловском
[Фрагменты]
Глава двенадцатая
Свидание с другом
<...> Святки проходят, прошли. Лев так и не приехал. И ни Плетнев. И ни Дельвиг... Няня, работа и Оленька. Ночью далекое завыванье волков. Утром холодная ванна и зимняя ясность морозного дня. Но комнату няня топит тепло. Пушкин стоял у окна неодетый, он чистил щеточкой зубы и глядел на сугробы, на отягченные снегом деревья. Белобокие пестрые сороки резво скакали по веткам, стряхивая снежный убор, стрекоча, пророча гостей. Нет, никто не приедет! Няня вчера говорила, что кот замывал тоже гостей, а никто не приехал. И святки прошли...
И в ту же минуту Пушкин услышал веселый глухой перекат бубенцов. Было всего около восьми утра: если и впрямь это гость, то издалека! Ночью был ветер и вьюга, двор не расчищен... И вдруг увидал, как несется дикая тройка, ворота распахиваются, сани на двор: барин, слуга - без ямщика. Что-то мелькнуло родное, и Пушкин порывисто выскочил вон на крыльцо. Разгоряченные кони протащили возок мимо подъезда - прямо в сугроб, а оттуда бежал уже, путаясь в шубе, утопая в снегу, милый, милый, не жданный никак Пущин! Александр едва не соскочил к нему в снег. Он вовсе не чувствовал холода и стоял, переступая от нетерпения с ноги на ногу, в длинной ночной рубашке, с приветственно поднятыми вверх руками; зубы его были черны от тертого мелкого угля.
- Дорогой... Сумасшедший!.. Здравствуй!.. Простудишься!..
Пущин его целовал и обнимал и, опахнув своей теплою шубой, потащил скорей в дом. Няня так и застала их в комнате. И прямь, как сороки, они стрекотали: междометиями, возгласами; волнение, радость прерывали их голоса. Она поняла только одно, что кто-то, должно быть очень желанный, и кинулась сама обнимать незнакомого гостя: шуба еще на плечах, и снег не растаял. Пущин тотчас догадался, что няня, и через нее ощутил с особою пронзительной ясностью деревенские дни своего ссыльного друга, на глазах его дрогнули слезы.
Полог кровати откинут, постель еще в беспорядке; в беспорядке и письменный стол: всюду раскиданы исписанные листы бумаги, обгрызенные и обожженные перья, - совсем как в Лицее... И некуда шубу повесить, и где же умыться?
Пришел наконец и Алексей, поджидавший, пока ямщик подбежит: его выкинуло вон из саней на ухабе в лесу.
Пущин сказал:
- Он знает тебя наизусть! - И был горд за слугу, а Алексей, не раздумывая, принялся целовать любимого Пушкина.
Разговор загорался почти только одними вопросами. Не верилось, что опять они вместе, и порою казалось, что их комнаты рядом, как было в Лицее.
- Твой номер четырнадцать, а где ж мой, тринадцать? Но как ты выскочил? Согрелся ли, друг? Помнишь, как ты мне писал:
С пришельцем обнимися,
Но доброго певца
Встречать не суетися
С парадного крыльца...
А сам на крыльцо неодетый... Милый, ну что, как живешь?
- Нет, как ты попал ко мне: какими судьбами? Как в праздник, вместо обычного чая Арина Родионовна вскипятила им кофе. Пушкин не был завзятым курильщиком, но тут сразу затеплили трубки.
- В столицу, к родителям, а в Пскове проведать сестру...
- Ну, знаю, знаю, какая сестра!
Пущин не возражал против догадки, но перешел, однако же, на другое, и оба они очень смеялись тому, как дядюшка Василий Львович пришел в священный трепет, узнав, что из Москвы Пущин отправится не только в Петербург, но заедет и к опальному его племяннику: "Как! Да ведь он под надзором! И даже духовным! А впрочем, целуйте его!"
* * *
<...> Пущин был молод и крепок. Здоровье дышало на ясном его, простом и серьезном в эту минуту лице. При всей его мягкости то, во что верил, произносил он с убежденною твердостью. И снова, как это часто бывало, Пушкин - сам по себе вовсе другой, порывистый и изменчивый, страстный - не покоряясь доводам друга, сердечно, тепло им залюбовался.
- Я знаю, - сказал он, - и, милый, очень ценю. А что Горчаков? Я вспомнил, как он советовал толкаться мне в свете и делать карьеру. Вы его взяли бы в тайное общество?
Так, по контрасту, должно быть, вспомнив блистательного лицейского товарища, Пушкин внезапно начал опять один из тех разговоров, которые были мучительны Пущину: как часто, бывало, он колебался - а не открыть ли все Пушкину, но и теперь, как всегда, он остерегся от приглашения, да, пожалуй, оно было б сейчас и бессмысленным, раз Пушкин в деревне. Однако же он не стал отпираться и подтвердил существование тайного общества.
- Горчаков-то к нам вряд ли пошел бы, но я не один. В этом ты прав.
Это, конечно, было признанием. И тут неожиданно Пушкин вскочил, сильнейшее волнение его охватило. Он знал про себя, что общество есть, что есть, может быть, и прямой заговор, но откровенность эта, сейчас впервые подтвердившая все предположения, стремительно вывела его из равновесия.
- Знаю! Я знаю!.. Не говори! Я давно это знал! Это, верно, в связи с майором Раевским, он в Тираспольской крепости, и у него ничего до сих пор не выпытали! Пущин! Ты можешь не говорить. Может быть, вы по-своему правы, что не доверяете мне...
Пушкин так был взволнован и разгорячен, что не заметил, как при упоминании о Раевском что-то дрогнуло в лице его друга. Пущин хотел что-то сказать, возразить, но Александр сжал руки и, потирая ладони, с силой и горечью продолжал:
- Я понимаю. Быть может, доверия этого я и не стою... но многим своим глупостям... Да!
- Да нет же! - прервал его наконец Пущин. - Александр, послушай меня... - И не знал, что сказать.
Пушкин стоял перед ним потемневший и маленький. Если бы не бакенбарды, совсем он как мальчик. Как можно его обижать? Но никак, совершенно никак не ложилось все это в слова. Он подошел и молча и крепко обнял опального друга.
- Я все понимаю, не думай, - тихонько шепнул ему Пушкин.
И оба они стали ходить так в обнимку по комнате, как в старину.
- Но ты все-таки знай, - сказал еще Пушкин после молчания, - я и сам по себе кое-что значу! (Пущин крепко рукою нажал на плечо его.) А хочешь, пойдем теперь к няне?
И вправду, по комнате ходить было тесно.
Няня их встретила с обычной своей забавною важностью:
- Добро пожаловать к нам! Поглядите на девушек и на работу их полюбуйтесь.
Волнение Пушкина быстро прошло, лишь только он переступил этот порог. Может быть, странно, но общение с Оленькой давало теперь неизменно какое-то умиротворение его мыслям. Он взглянул на нее, и она быстро ответила взглядом. От Пущина это никак не укрылось, и про себя он подумал: "Однако ж какая хорошенькая! Одна среди всех". Хозяин прочел эту мысль, и они обменялись улыбкой.
Когда уходили, Пушкин спросил:
- А как твоя Оленька Пальчикова? Я знаю ведь, что тебе надобно в Пскове...
Но Пущин ему ничего не ответил, он только серьезно повел головою в знак отрицания, и Александр больше об этом не спрашивал.
В Острове ночью Пущин купил три бутылки клико, и за обедом Алексей торжественно хлопнул пробкой. Пахнуло былым... Провозглашались и тосты: за Русь, за лицейских друзей...
- Что Кюхля?
- Все тот же: просит советов, а делает после как раз наоборот! А помнишь ли первый наш день? Как только цари удалились, мы перед Лицеем играли в снежки! А теперь Лицей наш сгорел...
- Да, уже без меня, как раз меня выслали. А мне няня недавно рассказывала историю о разбойнике-женихе - прямо поэма! И совсем как наш дядька Сазанов: как он заманивал на извозчике и убивал!..
Вспомнили и знаменитую историю с гоголь-моголем, как их накрыли за незаконной пирушкой, как раз когда Иван Малиновский тихонечко с ними обоими чокнулся - за здоровье Бакуниной, в которую все трое были они влюблены.
- Помнишь?
- Еще бы... Здоровье Бакуниной!
Так теперь выпили и за нее. Пущин сказал:
- Как жалко, что я истребил свой лицейский дневник! Там были заветные мелочи, которых теперь и не вспомнить... За что никогда ты не любил Энгельгардта? Пущину вспомнилось, как Энгельгардту однажды попало в руки письмо его к Кате Бакуниной и как он отечески, а впрочем, бесплодно его пробирал...
- За что? А за то самое! - мрачно отозвался Пушкин, слегка захмелевший: он отвык от шампанского. - Чересчур он влезал во все наше! Я любил Малиновского, и будет с меня. Помнишь, Ивану на могиле отца его я поклялся в верности, в дружбе... А этот пришел - другой и чужой! Нет, нет, мужчинам я верен.
- А женщинам? Правда ли, друг мой, что и в Одессе? В Москве говорили что-то о ревности.
- Ну, этого я тебе не скажу... Знаешь ли, Пущин?.. Нет, я ничего не скажу! Если бы это только моя была тайна... И... Нет, в этих делах и я тебе но доверяю. - И он засмеялся. - А ты лучше признайся, мог ли бы ты жениться на... ну, на простой и безграмотной девушке?
Пущин ничуть не удивился:
- Представь себе, я думал об этом не раз. Я и теперь думаю так. Если любовь моя... настоящая... если так-таки не суждено настоящее счастье, то проще уж так.
- Ты, Пущин, серьезно?
- Я совершенно серьезно. И у меня была няня - Авдотья Степановна, очень она нас баловала, и у мальчиков, у меня и у брата, дружба большая была с женскою половиною дома.
- Вот как! И ты бы не побоялся...
- Не думаю.
Пушкин задумался о чем-то своем, но через минуту друзья от души хохотали опять, вспоминая, как вместо Наташи, хорошенькой горничной, Пушкин в Лицее в потемках поцеловал в коридоре старую фрейлину и как сам государь в это дело вмешался.
- А это ведь Энгельгардт тогда тебя вызволил! Все-таки ты к нему несправедлив. Верно, чем-нибудь он насмешил государя, что тот рассмеялся... Как это, помнишь, он по-французски сказал?
Пушкин чуточку сморщил нос, как царь, и очень похоже передразнил:
- "А между нами, старая дева, возможно, в восторге, что молодой человек так удачно ошибся!"
Так за обедом болтали они, перескакивая с предмета на предмет, понимая друг друга с полуслова. Няня глядела на них и любовалась. В девичью выслали домашней наливки, и через коридор было слышно, как там пошел говорок. Пушкину вдруг загорелось непременно поехать в Тригорское, показать своих милых соседей, но Пущин отговорился:
- Мне в пору и на тебя одного наглядеться! Я привез тебе "Горе от ума", вещь замечательную. Ты ее почти вовсе по знаешь. Ты мне и свое почитай непременно!
- Ну, хорошо.
Пушкин читал Грибоедова вслух. Пущин сидел и внимательно слушал, он очень любил чтение Александра. Как часто бывало, знакомые стихи звучали для него совсем неожиданно и образы, бывшие в тени, вдруг выступали, как освещенные солнцем. Пушкин читал и сейчас с большим воодушевлением, все более и более разгораясь. Но, странное дело, стих Грибоедова и в чтении Пушкина был ровно блистателен, как и всегда: в нем все уже было дано, и открывать было нечего. Что это: достоинство или недостаток? Без светотени. Все одинаково залито светом, играет и искрится.
- Знаешь ли что? - вдруг прервал сам себя Пушкин. - Знаешь ли, кто у него самый умный из всех? Ответ: Грибоедов! Он сам. А Чацкий? Кому ж говорит он свои умные вещи? Фамусову? Скалозубу? Молчалину? Бабушкам нашим московским? Это непростительно, это - метание бисера.
- А характеры? А грибоедовский стих?
Пушкин только мотнул головою и продолжал читать дальше. Чего-то он, видимо, не договаривал, испытывая и истинное наслаждение, и как бы разрываясь внутри между своею трагедией, где в медлительных ямбах - поступь истории, и комедией Грибоедова, такой современной и легко разговорной, московской: столь были они не похожи, больше того - столь были они противоположны!
* * *
<...> - Ты говорил о стихах? - воскликнул он вдруг. - Да половина из них - прямо в пословицы!
Пушкин читал и свое, но немного: стало смеркаться. Огня не спросили. Сидя вдвоем на диване, глядели они, как синие сумерки полнили комнату. В молчании опять накипала та особая душевная близость, которую страшно спугнуть громким, отчетливым словом. Пущин был весь полон дыханья поэзии, точно бы к другу он заглянул в самое сердце, что приоткрылось ему со всей полнотой. Слушая, еле он сдерживал то живое волнение, которое шло от стихов и от поэта; и так открывались все тайны...
- Знаешь, она отказала мне...
Он сказал это тихо, почти как самому себе. Пушкин схватил его руку, и между ними горячая, совсем как бывало в ранней юности, опять завязалась беседа. Тут уж ничто не было скрыто. И Пушкин шептал торопливо и возбужденно про все сокровенное. Тут уже не было ни одной недомолвки: Одесса и Воронцова и что готовился быть далеким отцом. Пушкин быть откровенным наполовину не мог. Пущин слушал его беспокойства, предположения, как это будет, и что преследует мысль о младенце, а Воронцов догадается, а он сам далеко и не сможет никак отвечать за себя... - слушал и, молча, крепкой большою рукой пожимал небольшую горячую руку страстного друга. И, как не раз уже нынче, казалось ему, что это в Лицее он слушает сбивчивую и торопливую исповедь, сотканную из скорбных признаний, раскаянья и беспокойства.
- Но ты никому... Слышишь, совсем никому! Поклянись мне! Особенно Вяземским... Кажется мне, что княгиня и без того знает, подозревает... Я не хотел говорить, и вот говорю... Но ты же умеешь молчать.
- И я сказал, может быть, лишнее.
- Нет, нет, не говори так. Я все равно знал! - И коротко спрашивал: - Рылеев? Бестужев? А помнишь, когда у хромого Тургенева мы вместе сошлись: о журнале... Я уж тогда утвердился, что ты состоишь.
- А знаешь, что он мне сказал после восстанья семеновцев?
- Ну?
- Он мне и сказал: "Что же вы не были между восставшими? Вам надлежало бы быть в их рядах!"
- И ты пошел бы? Скажи!
Пущин ответил твердо, спокойно:
- Надо - пойду!
Пушкин горел. Губы его шевелились. Он крепко поймал сам себя за мизинец, словно бы от чего-то удерживая.
- Ты так и ответил ему?
- Нет, я перед ним промолчал. Но хочешь, скажу, что я думаю? Я думаю, это возможно не раньше как лет через десять.
Пушкин замолк. ("Значит, много позже того, как век добежит свою четверть...") Няня вошла и внесла зажженные свечи. Руки ее были в саже и угольях и немного дрожали.
- Что это ты, мамушка, вымазалась?
- А печи велела топить... Да разве они кто умеют? Сажи на вьюшках целые ведра.
- Ну, дом, гляди, не спали!
Пущин перебил:
- Читай мне еще. Я хочу тебя слушать долго и много. И Пушкин читал.
Часы приближались к отъезду. Он для Рылеева продиктовал начало "Цыган" и похвалил его "Думы". "Думы" ему вовсе не нравились, но нынче Рылеева он не хотел обижать.
- Поблагодари его от меня и обними.
- Понюхай: угар!
Пущин боялся угара и побежал наводить строгий порядок. Зазвякали вьюшки, захлопали форточки. Унылый бильярд одиноко стоял в нежилой, заброшенной зале. Он в порыве досады упрекнул даже няню:
- Да если б остался я тут ночевать, я умер бы еще до вторых петухов! И посмотри, вот бильярд: что же на нем - на коньках разве кататься?
Няня смущенно твердила:
- Да уж верно, я виновата... Да ведь печи проклятые...
- Ну, не сердись, - сказал примирительно Пушкин. - Во всем виновата моя голова. Она у меня крепкая. Я забыл тебе еще дать денег для Вяземских. Шесть сотен давно я им должен. (Пушкин их наскреб, что называется, "из последних".)
Так в их горячую встречу краешком вторглась и проза: деньги, угар и бильярд, на котором нельзя было и поразвлечься зимним коротеньким днем. Пущин денег для Вяземских не хотел было брать:
- Тебе самому здесь нужны!
- Нужнее всего их отдать. Довольно об этом.
Было уже за полночь как сели опять закусить. Опять Алексей и шампанское, и, кажется, не было конца разговорам.
- Вот и вторые твои петухи, а ты, слава богу, жив и здоров!
Но под конец такая понятная грусть овладела обоими. Пушкин так живо представил себе, как опять останется один. Если бы так-таки никто из друзей и не приехал, его одиночество не стало б столь явным.
- Хотя бы сестра была здесь со мною! - вздохнул он невольно.
- Когда-то увидимся? - вымолвил Пущин и свою затаенную думу.
На часах пробило три. Лошади у крыльца потряхивали бубенцами. Видно, пришел и час расставанья.
Пущин глядел на смуглое милое лицо опального друга и чувствовал, как ему больно было покинуть его: "Когда-то увидимся?.." Но когда лицо это в свете свечей начало вдруг покрываться туманом, он вовсе не выдержал и, смахнув незаметно слезу, кинулся к шубе. Прощание долгое было б невыносимо. Друзья еще раз обнялись, и Пущин почти побежал прямо к саням.
- Пошел!
- Прощай, друг! Прощай!
Так после этих снежных Михайловских святок судьба подарила Пушкина свиданием с другом. Он остался стоять со свечой на крыльце. Редкие снежинки падали в пламя, но не тушили его.
1935-1936 гг.
Отрывки из 12-й главы романа "Пушкин в Михайловском" приводятся по след. изд.:
Новиков И. А. Пушкин в изгнании. Пушкин в Михайловском. Роман в 2-х частях. - Часть 2. - Тула: Приокск. кн. изд-во, 1988.
Начало главы
Тургенев - художник слова
(о "Записках охотника")
"Записки охотника"
Из многих книг - сейчас одна:
Ее дыханию внимаю,
Она ясна, чиста до дна,
А глуби - сердцем поднимаю.
В таком же, как и наш, лесу
Бродил с ружьем он за плечами,
Просторов русских пил красу
И днем, и звездными ночами.
Исполнен думою одной,
Одним желаньем, вечно юным,
Хотел он видеть край родной -
Свободным, светлым, неугрюмым.
Он слышал мерный ход времен,
Судьбы народной видел сдвиги,
И сочетанием имен -
Сократ и Хорь - свергал вериги.
Какая четкость мастерства!
И мысль, и солнечные блики
Блистают, как в росе листва:
Мир и простой и многоликий.
Природы трепетной черты
И глаз задумчивых сиянье:
Какое здесь и красоты
И правды верное слиянье!
Село Покров
Калужской области
1952
IV
"Певцы", "Бежин луг"
<...> В этих двух рассказах - "Певцы" и "Бежин луг", являющихся одними из самых поэтически-проникновенных рассказов в "Записках охотника", нам открывается, можно сказать, целый мир внутренней жизни и взрослых и детей.
Вряд ли есть надобность излагать содержание "Певцов". Да оно и несложно: в невыносимую июльскую кару рассказчик зашел в деревенский кабачок и там присутствовал на состязании двух певцов. Помимо этого состязания, в рассказе также дан целый ряд образов деревенской Руси, того времени.
<...> "Покрытые лоском грачи и вороны, разинув носы, жалобно глядели на проходящих, словно прося их участья; одни воробьи не горевали и, распуша перышки, еще яростнее прежнего чирикали и дрались по заборам, дружно взлетали с пыльной дороги, серыми тучами носились над зелеными конопляниками". И еще немного дальше: "безнадежно скитаются худые, длинноногие курицы"; "овцы, едва дыша и чихая от жары, печально теснятся друг к дружке и с унылым терпеньем наклоняют головы как можно ниже, как будто выжидая, когда ж пройдет наконец этот невыносимый зной". Тургенев замечает также, как он, вместе со своею собакой, возбуждал в деревенских собаках "негодование, выражавшееся лаем, до того хриплым и злобным, что казалось, у них отрывалась вся внутренность, и они сами потом кашляли и задыхались".
Эти строки мастерски и художественно-проникновенно дают нам по-тургеневски сжатый и одновременно исчерпывающий облик всей этой живности, и когда художник начнет нам рисовать уже и посетителей "Притынного" кабачка, то будет делать это теми же четкими реалистическими штрихами и в той же самой манере, как бы тем самым говоря, как невыносимая жара и жажда роднили между собою все живое, но зато как тем более благородна на этом первобытном фоне высокая и возносящая сила искусства! И это искусство, как мы увидим, выступает у Тургенева как чисто народное искусство.
Не будем приводить изумительно жизненных портретов людей, присутствовавших в кабачке. О них нельзя рассказывать, этих людей надо припомнить, раскрыв подлинник. Особенно сильное и своеобразное впечатление оставляет, однако, Дикий Барин. Эта фигура, данная всего на одной страничке, являет собой человеческий тип, достойный особого места в ряду мировых типов литературы. У самого Тургенева ему сродни из помещиков разве один только Чертопханов - обедневший дворянин, отщепенец от богатого дворянства. А впрочем, Дикий Барин даже и не дворянин, он из однодворцев, как Овсяников. Но Овсяников успокоен, благополучен и в полном ладу с окружающей его жизнью; Дикий Барин, напротив того, был одинок, замкнут, "сам по себе". "Он почти не пил вина, не знался с женщинами и страстно любил пение". Немудрено, что окружающие относились к нему с большим почтением: "Он говорил - ему покорялись; сила всегда свое возьмет". Тургенев здесь говорит о внутренней силе: "...казалось, какие-то громадные силы угрюмо покоились в нем, как бы зная, что раз поднявшись, что сорвавшись раз на волю, они должны разрушить и себя, и все, до чего ни коснутся..." В этом ощущении громадных сил, "угрюмо" покоившихся в нем, ему весьма близок также и Бирюк: это все те же народные силы, которые могут сокрушить "все, до чего на коснутся".
Непосредственно после приведенной нами выдержки Тургенев добавляет: "...и я жестоко ошибаюсь, если в жизни этого человека не случилось уже подобного взрыва, если он, наученный опытом и едва спасшись от гибели, неумолимо не держал теперь самого себя в ежовых рукавицах". Здесь, кроме этого весьма существенного "поворота" в характеристике Дикого Барина, очень интересно отметить тот своеобразный прием, посредством которого автор заставляет читателя верить в то, что Дикий Барин отнюдь им не выдуман, не соткан в один собирательный тип из нескольких встречавшихся ему в жизни людей, а персонально существует именно таковым, как он изображен. Это делает фигуру Дикого Барина еще более "убедительной", данной как бы "курсивом", в чем автор, очевидно, был весьма заинтересован.
Тургенев достигает этого тем, что, прерывая ровную свою манеру "рассказчика", вдруг как бы непосредственно обращается к читателю, или даже к самому себе, со своими мыслями вслух по поводу собственного персонажа, и он выражает их уже вне рамок рассказа, а так, как говорят о действительно существующих людях: о созданных собственным воображением обычно так не говорят. Тем самым Тургенев давал понять и то, что "взрывы", о которых он упомянул, также происходят в действительной жизни.
* * *
<...> Основная тема рассказа - великая сила искусства.
В кабачке выступают два соперника-певца. Это сопровождается своеобразным ритуалом, кому же первому из них начинать:
"- Чего еще ждать? Начинать, так начинать. А? Яша?..
- Начинать, начинать, - одобрительно подхватил Николай Иванович.
- Начнем, пожалуй, - хладнокровно и с самоуверенной улыбочкой промолвил рядчик, - я готов".
Итак, Тургенев даст нам двух "дуэлянтов" в области пения. Один из них - рядчик, показавшийся автору "изворотливым и бойким городским мещанином". Уже одно словечко "изворотливый" предрешает отношение Тургенева к этому человеку, но далее он не скупится на подобную же оценку и самого искусства рядчика: голосом он вилял; подхватывал напев с занозистой удалью; лез из кожи. Он уже овладевал слушателями, у одного только Дикого Барина "выражение губ оставалось презрительным", но вот наш певец совсем завихрился и начал отделывать завитушки. Так, не высказывая никакого своего прямого суждения о пении рядчика (в своем роде виртуоза), Тургенев самым описанием этого пения выражает свое к нему отношение, никак не восторженное, ибо это было одно чистое мастерство, лишенное внутреннего огня.
Совсем иное дело - пение Якова Турка, который "был по душе - художник во всех смыслах этого слова; а по званию -черпальщик на бумажной фабрике у купца".
Автор рассказа прежде всего подчеркивает, что в самом голосе певца была неподдельная глубокая страсть. "Русская, правдивая, горячая душа звучала и дышала в нем, так и хватала вас за сердце, хватала прямо за его русские струны". Видимо, песня эта - "Не одна во поле дороженька пролегала" - шла из какой-то давней исторической глубины, ибо при характеристике ее Тургенев говорит словами, естественно вызывающими в памяти древннюю Русь: внутренняя дрожь голоса - стрелой вонзается; он пел - и знакомая степь раскрывалась, уходила в бесконечную даль...
Настойчивое упоминание именно русской стихии в пении Якова совсем не случайно. Дело в том, что самое прозвище было дано ему оттого, что мать его была пленная турчанка, а вот вся душа Якова, выливавшаяся в его пении, - вся, до дна, русская. Таким образом, здесь, рядом с темою о состязании певцов, или, вернее, "в подтексте" темы, лежит и другая бесконечно важная тема: о силе русского народного начала, прошедшего через ряд веков и тяжелых испытаний, в столкновениях с другими пародами, но сохранившего себя во всей своей чистоте.
Передавая впечатления от пения Якова, автор откровенно признается, что он не мог сдержать ответного своего волнения: "У меня, - я чувствовал, - закипели на сердце и поднимались к глазам слезы". Зарыдала жена целовальника, серый мужичок в уголку тихонько всхлипывал - "и по железному лицу Дикого Барина из-под совершенно надвинувшихся бровей, медленно прокатилась тяжелая слеза". Но вот Яков кончил. "Никто не крикнул, даже не шевельнулся; все как будто ждали, не будет ли он еще петь", и далее Тургенев описывает, как наконец "все вдруг заговорили, шумно, радостно".
Такова была в состязании этом победа над внешним чистым мастерством этого глубоко внутреннего и подлинно душевного творчества.
Автор "Записок охотника", однако же, всегда "верен действительности", и он не остановился перед тем, чтобы показать нам и другого Якова. Когда некоторое время спустя, уже поспав на сеновале, он подошел к окошку, перед ним открылось совсем иное зрелище. "Я увидел, - пишет Тургенев, - невеселую, хотя пеструю и живую картину; все было пьяно - все, начиная с Якова. С обнаженной грудью сидел он на лавке и, напевая осиплым голосом какую-то плясовую, уличную песнь, лениво перебирал и щипал струны гитары..."
И это был тот самый Яков, который во время пения вызвал в душе Тургенева совершенно особенный поэтический образ: "Помнится, я видел однажды, вечером, во время отлива, на плоском песчаном берегу моря, грозно и тяжко шумевшего вдали, большую белую чайку: она сидела неподвижно, подставив шелковистую грудь алому сиянью зари, и только изредка медленно расширяла свои длинные крылья навстречу знакомому морю, навстречу низкому, багровому солнцу: я вспомнил о ней, слушая Якова".
Тургенев не делает никаких выводов из этого противопоставления Якова, когда он весь пронизан высоким дыханием искусства, тому же Якову в его житейском "падении", но одновременно мы взволнованно чувствуем, что русский народ, способный подыматься на такую духовную высоту, заслуживал, конечно, иного образа жизни - более культурного, ближе соответствующего его духовным богатствам. Это был тоже своеобразный протест против той крепостной неволи и той "печальной юдоли", в которых русская деревня пребывала в ту эпоху.
* * *
В какой совсем иной мир мы погружаемся, после душной атмосферы "Притынного" кабачка, когда попадаем в поэтическую обстановку "Бежина луга" - на вольный воздух, в ночную долину под шатром синего неба. Да и сами герои рассказа - ребята с их свежим дыханьем и природною непосредственностью.
"Бежин луг" начинается превосходною картиною летнего погожего дня. Особенно выделяются те строки, где говорится о наступлении вечера после захода солнца: "...на месте, где оно закатилось так же спокойно, как спокойно взошло на небо, алое сиянье стоит недолгое время над потемневшей землей, и, тихо мигая, как бережно несомая свечка, затеплится на нем вечерняя звезда. В такие дни краски все смягчены, светлы, но не ярки; на всем лежит печать какой-то трогательной кротости. В такие дни жар бывает иногда весьма силен, иногда даже "парит" по скатам полей; но ветер разгоняет, раздвигает накопившийся зной, и вихри-круговороты - несомненный признак постоянной погоды - высокими белыми столбами гуляют по дорогам через пашню. В сухой, и чистом воздухе пахнет полынью, сжатой рожью, гречихой; даже за час до ночи вы не чувствуете сырости. Подобной погоды желает земледелец для уборки хлеба..."
Здесь все так гармонично, так естественно, реально и в то же время так воздушно-легко, что приходится сделать некоторое усилие для того, чтобы коснуться отдельных поэтических частностей: вечерняя звезда не. "зажжется", не "вспыхнет", не "заискрится", она, "тихо мигая", затеплится, - так это будет в полном соответствии со спокойным наступающим вечером, когда на всем лежит печать какой-то трогательной кротости. Здесь нельзя не вспомнить Калиныча: "Я долго любовался его лицом, кротким и ясным, как вечернее небо". И тут как раз это. "вечернее небо" и сопутствующая ему кротость. А с другой стороны, этот летний "зной" столь реально ощутим, что Тургенев говорит о нем как о некой материальности, и притом достаточно "плотной", ибо ветер не только разгоняет, но он раздвигает накопившийся зной; также и "вихри-круговороты" гуляют по дорогам.
А к будущему сборищу мальчиков, выехавших "в ночное", нас как бы подготовляют следующие строки Тургенева, потерявшего в потемках дорогу: "Лощина эта имела вид почти правильного котла с пологими боками; на дне ее торчало стоймя несколько больших белых камней, - казалось, они сползлись туда для тайного совещания". Точно так же в углу огромной равнины, по которой протекала река, собрались деревенские ребята, но уж никак не для "тайного совещания", а чтобы пасти лошадей и поболтать на свободе у костра; с ними-то автор и провел эту короткую летнюю ночь. Тут, как и со "зноем", мы имеем то же своего рода "уплотнение темноты": круглое красноватое отражение пламени "замирало, упираясь в темноту", как если бы она была чем-то твердым. Общее ощущение ночи дано также реально - через ее запах: "Сладко стеснялась грудь, вдыхая тот особенный томительный и свежий запах - запах русской летней ночи". В этом мы снова узнаем Тургенева, хорошо знавшего заграницу, но тем более глубоко любившего все русское.
* * *
<...> Здесь Тургенев и по языку и по образности порою как бы превосходит сам себя. Костер то разгорался, то потухал, вырывая из тьмы то кого-нибудь из ребят, то собаку, то внезапно иалетевшего голубя. Позволим себе и мы также дать - в порядке их возникновения - отдельные замечания, которые невольно рождаются при чтении этих страничек, дающих кусочек русской действительности, похожий на старинную русскую сказку.
Тургенев в "Бежином луге" как бы сливается сам со всею этою детворой, с очарованием летней русской ночи. Он так и пишет: о лошадях - почему выгоняют их у нас на ночь; камыши "шуршали", как говорится у нас; даже в примечаниях, поясняющих отдельные орловские слова, он тоже дважды употребляет это интимное выражение у нас. Писатель-орловец наслаждается также и этим чистым орловским говором в устах у деревенских детей. Вот хотя бы рассказ десятилетнего мальчика Кости, про большие черные глаза которого Тургенев говорит так: "они, казалось, хотели что-то высказать, для чего на языке, - на его языке по крайней мере, - не было слов". И вот, однако ж, как мальчик находит эти слова, рассказывая про слободского плотника Гаврилу:
"А знаете ли, отчего он такой все невеселый, все молчит, знаете? Вот отчего он такой невеселый: пошел он раз, тятенька говорил, пошел он, братцы мои, в лес по орехи. Вот, пошел он в лес по орехи да и заблудился; зашел, бог знает куды зашел. Уж он ходил, ходил, братцы мои, - нет! не может найти дороги; а уж ночь на дворе. Вот и присел он под дерево; давай, мол, дождусь утра, - присел и задремал. Вот задремал и слышит вдруг, кто-то его зовет. Смотрит - никого. Он опять задремал", - опять зовут. Он опять глядит, глядит: а перед ним на ветке русалка сидит, качается и его к себе зовет, а сама помирает со смеху, смеется... А месяц-то светил сильно, так сильно, явственно светит месяц, - все, братцы мои, видно. Вот зовет она его и такая вся сама светленькая, беленькая сидит на ветке, словно плотичка какая или пескарь, а то вот еще карась бывает такой белесоватый, серебряный... Гаврила-то плотник так и обмер, братцы мои..."
Этот рассказ построен в высокой мере своеобразно: мальчик сам словно так же заблудился между слов, как заблудился в чаще лесной и плотник Гаврила. Скажет какое-нибудь словцо и повторит, и так не один раз: "он такой все невеселый" - "вот отчего он такой невеселый! пошел он раз" - "пошел он, братцы мои, в лес по орехи". И дальше повторяется снова "пошел" и опять по "орехи"... И на всем протяжении этого рассказа маленький Костя, словно орехи, ищет слова и продвигается не спеша через кустики фраз и вот наконец видит, как и Гаврила - такую же сказочную русалку, которая сидит на ветке... (Тут и глаголы, кстати, из прошедшего времени переходят в настоящее.) Но сидит русалка на ветке совсем не как птичка, а, к нашему удивлению, как маленькая рыбка: видимо, Костя был завзятый удильщик-рыболов. Если былины текут как большие реки, то сказки наши поблескивают, как лесные озера, а здесь говорок мальчика Кости доходит до нас, как поэтический лепет юного живого ручейка, бегущего из этого сказочного озера. Так и образ самого "сказочника" как бы сливается с образами его сказки.
Это дыхание русской сказки и далее пропитывает собою всю эту русскую летнюю ночь, и мы сами вдыхаем ее "особенный, томительный и свежий запах". В этой поэтически-сказочной атмосфере проглядывают иногда и отголоски легенд, связанных с памятными народу живыми людьми. Вот как рассказывается о некоем таинственном Тришке: "В острог его посадят, например, - он попросит водицы испить в ковшике: ему принесут ковшик, а он нырнет туда, да и поминай как звали. Цепи на него наденут, а он в ладошки затрепещется - они с него так и попадают". Подобный же рассказ в детстве слышал я сам (также орловец) - о том, как не Тришку, а Стеньку Разина посадили в острог, а он попросил себе уголь и углем на стенке нарисовал лодочку; сея в эту лодочку и уплыл через стену на свою матушку Волгу.
А вот как рассказывает тот же Костя про утонувшего мальчика Васю и про мать его Феклисту: "И как утонул, господь знает. Играл на бережку, и мать тут же была, сено сгребала; вдруг слышит, словно кто пузыри по воде пускает, - глядь, а только уж одна Васина шапонька по воде плывет. Ведь вот с тех пор и Феклиста не в своем уме, - придет да и ляжет на том месте, где он утоп; ляжет, братцы мои, да и затянет песенку, - помните, Вася-то все таку песенку певал, - вот ее-то она и затянет, а сама плачет, плачет, горько богу жалится..."
* * *
<...> Следует особо приглядеться к одному из мальчиков - к Павлуше, которого, несомненно, выделяет и сам автор. Наговорившись сказок и наслушавшись их, ребята и вообще насторожились. Их испугал какой-то отдаленный и непонятный звук. "Мальчики переглянулись, вздрогнули..." Один из них прошептал: "С нами крестная сила!", а Павлуша отозвался по-своему. "Эх вы, вороны! - крикнул Павел, - чего всполохнулись! Посмотрите-ка, картошки сварились". Вспомним, как Бирюк, поймав мужика, сурово ему промолвил: "Ну, поворачивайся, ворона!" Эта "ворона", слетевшая с уст Бирюка, через три года "перелетела" в новый тургеневский рассказ, и не зря вновь произнес ее именно Павлуша - мальчик, в каком-то смысле действительно родственный Бирюку, и родственный прежде всего скрытою в нем силой.
Однако читатели могут припомнить из героев Тургенева не одного Бирюка.
Описывая "неказистую" наружность Павлуши, рассказчик говорит, однако: "а все-таки он мне понравился: глядел он очень умно и прямо, да и в голосе у него звучала сила". А ум, прямота, сила, звучащая даже непосредственно в голосе, и всего более совокупность всех этих примет - это уже черты будущего Базарова.
* * *
<...> Конечно, и он поддается отчасти сказочно-поэтической стихии летней орловской ночи, но не зря Тургенев перебивает детские рассказы небольшим происшествием, которое именно житейски-реально позволяет нам ощутить особый характер этого мальчика.
Как раз после "страшного" рассказа Илюши о том, как баран, глядя Ермилу-псарю прямо в глаза, стал повторять за ним, оскаливши зубы: "бяша, бяша", - тотчас после этого напряженного момента рассказа "обе собаки разом поднялись, с судорожным лаем ринулись прочь от огня и исчезли во мраке. Все мальчики перепугались". Один Павлуша бросился вслед за собаками, а через некоторое время "раздался топот скачущей лошади": это он вернулся уже и спрыгнул на землю.
Тургенев невольно "полюбовался" им: "Что за славный мальчик!" Он оценил и его ответ на вопросы товарищей: "Ничего, - отвечал Павел, махнув рукой на лошадь, - так что-то собаки зачуяли. Я думал, волк, - прибавил он равнодушным голосом, проворно дыша всей грудью". И несколько дальше: "Его некрасивое лицо, оживленное быстрой ездой, горело смелой удалью и твердой решимостью. Без хворостинки в руке, ночью, он, нимало не колеблясь, поскакал один на волка..."
Даже когда Павлуше, ходившему за водой, самому почудилось, что утонувший Вася, которого перед тем вспоминали ребята, зовет его к себе из воды: "Павлуша, а Павлуша, подь сюда", - даже тогда он сохранил полное присутствие духа: "Я отошел. Однако воды зачерпнул". Ему говорили, что "это тебя водяной звал, Павел", и "это примета дурная", но и это его не смутило: "Ну ничего, пущай! - произнес Павел решительно и сел опять - своей судьбы не минуешь".
Очень характерно, как Тургенев и это "таинственное" передает совершенно реально. И здесь, подобно случаю с Бирюком-привидением в собственном своем восприятии, он рисует все через восприятие самого Павлуши, ни звуком не обмолвившись от себя, что все это мальчугану лишь показалось. И как раз то, что тот "действительно" слышал почудившийся ему голос, поверил в него (как поверили и все вокруг) и все-таки не убежал, не закричал, а сделал то, зачем пошел: зачерпнул воды и подошел к огню с полным котельчиком в руке, - это и рисует его настоящее мужество.
И в дальнейшей судьбе своей Павлуша обещал такую же твердую, "реалистическую" поступь, и хотя и погиб совершенно случайно, все же прочно остался в памяти автора "Бежина луга": у Тургенева была определенная склонность к подобного рода характерам, которым было еще так тесно в тогдашней России.
1953 г.
Главы "Певцы", "Бежин луг" (в сокращении) из раздела IV очерка "Тургенев - художник слова" приводятся по следующему изданию:
Новиков И. Калина в палисаднике. - Тула: Приокское книжн. изд-во, 1982.
© "Вешние воды" 2010 | Карта сайта | Главная | История | Контакты | Лауреаты премий | Биографии | Орловские писатели-хрестоматия | Книги | Новинки |
Администрация сайта 