Писатели Орловского края
ХХ век
Хрестоматия
Орел 2001
Под ред. проф. Е. М. Волкова
Сергей Антонович Пискунов
(1940-1992)
На Непрядве
Венок
Близко к зиме
Родился в с. Горки Шаблыкинского р-на, окончил Хотьковскую среднюю школу (1957), исторический факультет Орловского пединститута (1962), аспирантуру (1972). В 1986-1988 гг. - ответственный работник Министерства образования СССР; в 1989-1992 гг. - ректор Орловского пединститута.
Произведения "малой формы", вошедшие в его книги "Мгновения" (1982), "Утренние песни" и "Сама жизнь" (1991) можно определить как лирические этюды, лирические зарисовки. В них С. А. Пискунов достойно продолжил традиции И. С. Тургенева (стихотворения в прозе), И. А. Бунина ("Муравский шлях", "Журавли", "Бродяга" и др.), М. М. Пришвина (циклы лирических зарисовок о детях, природе, животных).
Характерная черта большинства произведений С. А. Пискунова - бессюжетность, отсутствие традиционных завязки, кульминации и развязки. В центре внимания - душевное состояние, чувства и настроения героев, они для автора гораздо важнее происшествий или событий.
Особо нужно выделить этюды о прошлом России, в них наиболее ярко проявился патриотизм С. А. Пискунова и его великое уважение к истории Отечества. Вспоминая подробности битвы на Поле Куликовом, автор предостерегает от забвения прошлого и пренебрежительного отношения к нему - эта мысль стала главной в зарисовке "На Непрядве".
От трагических, но славных событий минувшего в книгах С. А. Пискунова протянуты связывающие нити к исполненным драматизма эпизодам Великой Отечественной войны 1941-1945 гг., свидетелем которых ему, тогда еще мальчику, довелось быть.
Некоторые миниатюры - своего рода гимны цветам, птицам, растениям, деревьям, речушкам, ручьям - всему, что окружает человека в "срединной" России. Среднерусская равнина - колыбель русской государственности и культуры - не просто фон, но и одно из активных действующих лиц его новелл, отличающихся музыкальностью стиля, проникновенным лиризмом одушевленного пейзажа ("Следы", "Близко к зиме").
Начало главы
* * *
На Непрядве
По пути к Куликову полю настрой на древнюю быль великих и горестных дней возникает как-то сам собой.
Безмятежное волнение спелой ржи под горячим июльским солнцем, медленные тени облаков, тихие встречи дорог и тропок, зыбкая дрожь далей с чуть приметными поселками на трепещущем, словно паутинка, горизонте вызывают вольный разлив воображения.
Темные очертания дубовых рощ и посадок пробуждают воспоминание-веру о миновалых дремучих лесах. Деревня с ласковым именем Татьяновка, прижившаяся на краю Дикого поля, глядится приветливым, но беззащитным уютом, одиноким цветком на былом пожарище. И кажется, что широкие вмятины на необозримой равнине оставлены шедшими сюда ордами Мамая.
Река Птань пугливо юркнула под мост из горбатых бревен, связанных проволокой и сбитых скобами. Спеша по известняковым камням, петляя в отмелинах, она промыла за века такое глубокое русло, что образовался провал в равнине, похожий на ущелье с осевшими пологими боками. Когда-то река невольницей несла свои воды как дань диким властелинам степей и сейчас остается позади как тревожный рубеж и страж времен.
В райцентре продавщица у пивной бочки обожгла серо-зеленоватым холодным взглядом, сверкнувшим из раскосых глаз, молча бросила монеты в пивную жижицу и дала мокрую мелочь сдачи. Неужели живой отсвет былого? И эти глаза могут вздрогнуть и озариться тем, донесенным через века, отрешенно-далеким огнем жестокого ликования?
На разбитом куске дороги девчонка в джинсах записывала выгрузку сухого асфальта. И тоже - карие раскосые огоньки на скуластом лице. Все-таки, скорее всего - это отзвук тех дней.
Их вековечным заказом - напоминанием стали и величальная колонна князю, мудро замыслившему битву-победу, и храм во имя вещего старца, укреплявшего тогдашним знаменем и призывным словом дух русских воинов.
Но самой высокой памятью, подобной тревожным сполохам зарниц, исполнена эта земля - когда-то сырая, в высокой болотной траве равнина, с которой уже нельзя было отступить, отшатнуться назад, и эта вода - потоки Непрядвы и Дона, вселившие не обречение, а веру в необходимость победить.
Теперь речушка-подросток, отдающая свое имя и свои струи набирающему сил великану, может разочаровать своей неказистостью. Едва приметное русло в раздольной долине, редкие кустики ивняка на ее берегах, полуободранные после половодья, в хлопьях похожей на паклю засохшей тины, белесое мерцание журчащего на перекатах потока - вот и все, что запомнит торопливый взгляд.
Удивленная мысль невольно и робко сжимается до странного вопроса: а было ли это? Какой-то дьявольский соблазн, искушение так подумать возникает от звучного вторжения в чувствования теперешнего, знакомого, привычного.
Асфальт от полуденного зноя сверкал плешинами растопленного гудрона и парил густым запахом. В Монастырщине загоняли коров в прохладные подворья. Теленок, натянув привязь, стоя на коленях, поддавал ведро, вылизывая остатки пойла. Звякнул лист меди, упавший с лесов церкви Рождества Богородицы, Гудели машины. На съезжей дороге к Непрядве куском запыленной помятой фанеры валялась высохшая шкура давно раздавленной собаки. В людских голосах и других звуках слышалось обычное, вседневное течение жизни.
День сиял ликующим светом, будто он был всегда и был только таким. И это нынешнее время отделялось завесой неверия от минувшего, далекого былого - как вроде бы ничего никогда не было и не могло быть за краем далей, за дымкой голубоватого зноя.
Но там, где случается таинство слияния двух рек, на берегу, заслоненном высоким зеленым обрывом в известняковых камнях, где звуки нынешнего жительства почти не слышны, а только простор перед взором, взметающий в человеке тревожное и томительное уныние,- начинается вдруг чудиться: а ведь это могло быть...
Подумать ведь только: в эту же долину сегодня на ночь ляжет такой же туман, медленно разольется белыми клубами, застелит кулиги, окутает луговые стога, заслонит дальние огни и застынет влажной тишью. Далекое тревожное ржанье лошадей, перекликающихся в молочно-слепой мгле, напомнит о приближении полков и дружин Дмитрия, перешедшего здесь Дон мостами и бродами к месту битвы.
И небо то же. И сегодня по его белесому простору редкой вереницей плывут густо-белые крутобокие облака. Над краем рязанской земли они клубятся, свиваясь в грозовую тучу, и выплывают, направляясь к Мамаеву стану. Как отряды отступника нашего Олега окаянного. Тогда, в первые дни сентября, небо было таким же жарким и белесым, потому что семнадцатый год подряд эту землю иссушало зноем.
Тенью татарских конников мелькнула над обрывом стая грачей. Да, а сколько птиц, доживших с тех времен, не покидает окрестных мест! По их гнездам тоже не раз проходила татарская конница. Над говорливой рябью серых волн Непрядвы, похожих на кольца кольчуги, кричат в пугливом полете чибисы, реют ласточки-береговушки. Тревожно вскрикивают трясогузки, прыгая по прибрежной глине. В зарослях крапивы и череды бесконечно и торопливо, как кузнечики, трещат камышовки. Ветерок, метнувшийся по берегу, дохнул сыростью и мятой.
Кроткий ропот и веселое воркованье обмелевших шелковистых вод в кисейной шали ивнякового пуха, сладко-ленивый вздох шевельнувшегося на перекате камня, укромный всплеск рыбешки в заводи навсегда скрыли затихающий гомон ушедшей в Москву победной рати.
Неужели это все, что осталось от высокой судьбы Непрядвы?
Нет, это было. Об этом напоминает гордый древнесловный клич старого памятника:
- Бог нам прибежище и сила, помощник в скорбех, обретших ны зело, сего ради неж убоимся - господь сил с нами!
Это было. И не так давно. Семь-восемь глубоких стариков, только не собравшихся на завалинке теплым вечером, а вытянувшись нитью во времени от стара к малу, могли бы поведать нам о грозных былях словами участников и очевидцев.
Может быть, и ныне в одной из здешних деревень седой старец передает внуку отдаленные предания Куликовской битвы, перемеживая их с рассказами о минувшей войне.
И во взорах и памяти будущих поколений вновь и вновь будут повторяться незабываемые минуты роковых событий, кровавых напряжений и обретений. Не потемневшим воспоминанием старинных времен. Для них это будет.
Для них только в одном из грядущих сентябрей настанет ночь безмерных тревог, ожиданий и святых таинств молчания перед битвой. А поле человечьего побоища, поле предопределения судеб, боязливо затихшее, в горестном ожидании, зашелестит затаенными вздохами.
В эту великую тихость несколько теней всадников проступят из мрака и замрут, а одна из них, слившись с безмолвной землей, по ее лихорадочному биению угадает и прошепчет о победе и под горстью пониклых звезд на краю неба молча укажет место засадному полку.
И приказано будет назавтра всем надеть праздничные одежды. И поведется потом так вовсегда.
А наутро, раздвигая густой, осклизлый туман щитами, подминая его копытами коней, развеивая знаменами, рассеивая, расталкивая плечами, топорами, копьями и мечами, выйдут в сырое поле тысячи к тысячи серпуховских, московских, суздальских, ярославских, нижегородских и иных мужиков и станут нерушимой стеной.
Мамай, ревя гневом, разъярясь взором и помутнев умом, пошлет навстречу тьмы и орды татарские, а сам возвысится на холме, чтобы видеть кровопролитие человеческое.
В шесть утра по древнему времени, то есть близко к полудню, когда немного развиднеется, русский богатырь Александр на глазах у всех, первым пролив кровь, сокрушит врага в поединке, и начнется битва. Большинство из пришедших на Куликово поле погибнет, не доев свой хлеб на земле, не долюбив, не доносив рубах, не дорастив ребят.
Сюда, на берег Непрядвы, притеснит их татарская конница, и воины после трехчасового сражения, в доспехах, думая-боясь, что все кончено, спасаясь от вражьих сабель, криками давя боль ран, прощально вспоминая лики жизни, станут бросаться и скатываться с высокой кручи по бело-рыжеватым выступам камней в протянутые ладони листьев мать-и-мачехи.
А потом ударит засадный полк, сметая врага. И уже татарские кони и всадники под стремительным натиском будут лететь с обрыва в воды Непрядвы и Дона. В страхе рассеются хищники по дикой степи, а Мамай серым волком сбежит с поля брани.
Здесь на высоком берегу в великих ямах похоронят всех павших, а повозки с прахами богатырей и князей-героев под победными стягами отправят в Москву и другие русские земли. И озарит печальные взоры людей радостное, хоть и недолгое ликование. Но как дороги победы, освященные высшими жертвами, как укрепляют они мужество: сего ради неж убоимся...
Тихо на Непрядве. Говорливый поток, ворча, омывает старинный мельничный жернов, чуть торчащий из воды. На том берегу, уже за Доном, лошадь, приподняв ноги в путах, скакнула с тихим ржаньем. Дремавший жеребенок приподнял голову из высокой травы. Солнце незаметно скрылось за кручей.
И все же в очертаниях здешних мест, в приметах сегодняшней жизни чувствуется едва уловимое присутствие той далекой тревожности: и в молчаливости вечеров, и в притихшей походке деревенских баб. Эта тревога таится в здешнем воздухе вдоль речных долин. Ее не унесло отсюда, не развеяло. Чуть, может быть, разбавило временем. На ночь она оседает вместе с сонно-ленивыми разливистыми туманами по вольным придонским лугам, томится в руслах пропавших речек, прячется в старые и новые овраги, висит в пологе дубрав, в рощицах и посадках. Но не улетает. Совестливое неспокойство вселяется здесь, что можно отважиться на многие перемены в своем сердце, но только не на забвение далекого дня восьмого сентября.
Потому нет покоя на Непрядве. Нет покоя от Куликова поля.
1983, г. Москва.
Начало главы
Венок
Пригородный поезд подходил к станциям в полумраке сырых ноябрьских сумерек. Как и на прежних остановках, каждый, кто с шумом и разговорами входил в вагон, сразу осекался и затихал. Прямо у дверей сидел пожилой мужчина в коричневом пальто с зеленым шарфом. Сбоку от него, на сиденье, стоял большой пахнущий хвоей венок.
Постепенно рядом места были заняты, и участливые к чужой беде женщины узнали, что мужчина из Харькова, что в этих краях никогда не был, а венок везет на могилу брата, погибшего в июле сорок первого около деревни Никольское.
- Сколько ж их у нас, Никольских! От одной, я знаю, теперь остались только ракитки, - тихо проговорила женщина, сидевшая за столиком напротив.
Незаметно подходили люди, и он выяснил, что Никольское - часть большого села, что в здешних местах разные края деревни обычно имели свои названия. Есть там остановка, есть братская могила. Никто только не мог вспомнить, известны ли имена погибших бойцов.
- Трудно сказать. Сносили потом с разных мест. Могилочки сперва были где зря: и на огородах, и в окопах... Может, кто и помнит... - опять сказала женщина.
В пригородных поездах пассажиры нередко могут бесконечно рассказывать о каждой деревне по пути, о каждой живой душе на дороге. Но на этот раз приезжему никто не смог помочь, потому что толком никто ничего не знал. А через полчаса, провожая его и показывая на незнакомую вереницу домов, кондукторша сказала:
- Переночуешь у кого-нибудь, а завтра в сельсовете все и узнаешь.
Она долго глядела вслед ушедшему, пока шумевший нарядными цветами венок не исчез в темноте.
Утром опять был дождь, изморось с туманом, изнурительная запоздалая слякоть середины ноября. Унылые бурые кусты и деревья съежились. Понуро мокли серые домики. В грязи и лужах потонула дорога.
Мужчина прошел с венком в сельсовет. Долго сверкали на крыльце голубые и оранжевые восковые цветы. На иголках еловых веток слезились росинки дождя. Потом из сельсовета вышли вдвоем. Председатель шел в распахнутой фуфайке, без шапки, удрученный и беспомощный. Разговор угасал:
- Медальоны у них были с адресами... Может, когда в сорок девятом копали...
- Да кому, милый, до адресов было... Невозможно было искать - запах. От бабьих слез не знали, куда деваться...
Когда подошли к братской могиле, приезжий прошел с венком в ограду, прислонил его к самой табличке "Вечная слава героям!" и долго смотрел в лицо рослого молодого солдата, стоявшего на постаменте, окруженном кустами сирени. Не похож ли? С плеча его ниспадала накидка, на груди висел автомат. При всем несовершенстве скульптуры лицо бойца сохранило решительность и доброту.
Так и казалось, что он несколько мгновений назад присел на корточки и позабавлялся с каким-нибудь любознательным малышом, дал ему потрогать каску, автомат, радостно встретил его бесконечно благодарную улыбку, а потом, вспомнив, сурово и тяжело встал и, обратясь в камень, застыл навсегда.
- Семьдесят человек зарыто здесь, и почти все неизвестные, - шепотом сказал председатель.
Они еще долго стояли, словно боясь спугнуть дождливую тишину, надеясь услышать что-то или пытаясь представить себе тот бой, который своим огнем навсегда отделил мужчин, лежавших в земле за оградой, от всех помнящих и ждущих их.
А солдат с автоматом молчал. Нет, он не видел и не помнил этих двоих. Ему не мешал дождь. И не было ему дела ни до них, ни до вечности голубых небес, затянутых тусклыми и рыхлыми, вспухшими от сырости облаками.
1966, г. Орел.
Начало главы
Близко к зиме
Дни поздней осени бранят обыкновенно...
А. Пушкин
Последние дни поздней осени. Давно прошел листопад. Деревья, запылавшие месяц назад теплым желто-красным огнем осеннего пожара, догорели тускло-буро и тихо. Леса сурово потемнели в ожидании перемен. Даже в чащобах молодого ельника - сухая зеленая тьма. Все живое поблекло, слабея и тускнея цветом, обретая унылую однотонность.
Напористый холодный ветер гулял по речкам и рыжим болотам, шурша осокой и тростником, гоняя зыбкую дрожь по воде, шастал, ломая чернобыльник, по оврагам, носился по полям. Он слонялся в лесах, обрывая черные засохшие осиновые листья, перешагивая трясущиеся от холода тени, и в пронзительной тишине гулко слышался шум сухой листвы и треск хвороста под его неосторожными шагами.
Зачастили дожди, и легли туманы в низины над ручьями, расстелились по жнивью и по лесным полянкам.
С холодами из стынущего болота вырвался с кликами последний журавлиный косяк, и все опустело. Лишь иногда появлялись ястреба, но, посидев на проводах или обыскав брошенные копны соломы, куда-то исчезали.
По утрам становилось все холодней и неприветливей. Встрепенувшуюся зарю закрывало облаками. День быстро угасал в тусклых отблесках сумрачно-сизого неба.
Первыми заморозками подсушило землю, выветривая последние полевые запахи: от конопляников, от сырого жнивья, от соломенных стогов. Подмерзлыми лужицами заблестели черно-холодные дороги. Повеяло чистой и холодной резковатой неуютностью, как в опустевшем жилище.
Скоро Матренин день - время первопутков. Уже отклу-бились густо-дремучие, сонливые туманы. Небо поседело, проморозилось насквозь холодно-снежистой стынью. Даль потяжелела и помрачнела. Тучи неслись быстро, дымясь и пыля снежной мгой, вздрагивая сивыми гривами. Они кружили, маячили, маялись, нетерпеливо выжидая урочного срока, чтобы, тускло чернея, молча, вереницей выползти из-за горизонта и в одночасье, навалившись ледяной тяжестью, навсегда замкнуть небо. Даже глухой ночью, в безлунье где-то далеко клубилось беловатое марево, и в льдистом воздухе прыгали колючие, как иголки, веселые снежинки.
Все приникло в томительном ожидании: когда же из-под навеса туч пахнет порошей, мягкой белокрылой метелью?
Но насупившееся хмурое безвременье затянулось. То ли загостевалась осень, то ли запаздывала зима. Все уже было прожито своим чередом: листопад, стаи улетевших птиц, отошло ненастье с волчьими ночами.
Чего-то ждется. Но, видно, пока еще немножко рано снегу, обманчивой зимней чистоте. И чего-то жаль. И грустно от предчувствия зимы. Пробуждается смутно-волнующее настроение, отзывчивое на скач и вой ветра в темноте, на недосказанное в словах, способное унести чувство на дальний предел восприятия, на самую кромку доступного, дальше которого человеку не дано мочь.
Откуда-то является острое ощущение времени, перемен, окрашенное мягким грустным сожалением. На каждую пору человек отзывается неповторимыми чувствами, но самые глубокие, с острым душевным разладом, вызывает эта таинственная пора отрешения и безмолвного ожиданья - волнения столь же богатые, как и разноцветье осенних зорь.
Какая-нибудь своевольная мечта или неясное влеченье могут нарушить привычную жизнь и унести в даль незнакомых тревог. Пробуждаются безотчетное беспокойство и позабытые желанья. Как будто что-то тебе не хватает, а чего - неизвестно. Как будто кого-то ждешь, а никто не обещался. Будто холодно и страшно тебе оказаться далеко в черной ночи, да ведь незачем и не нужно никуда идти.
И чтобы такое сделать в предчувствии зимы? С мыслями не сладить: они приносят неизвестные образы, непривычные мечты. И кажется, что на таком неспокойстве рождаются и крепнут в человеке дерзкие стремленья, которым часто отдают все силы жизни.
Зима уже недалеко. Она все равно придет вслед за стаями ясно-синих звезд, улетающих от холодов, и, немного запоздав, явится неумолимо, неизбежно. Ее уже чувствуешь во всем.
Но пока еще немножко рано, пока еще чуть-чуть не время. Пусть поднимется в тебе новое гордое и заманчивое стремленье, пусть захватит тебя доселе неведомая мечта.
Посидим в тишине, послушаем ночь. Послушаем, как облака тащат по мерзлой земле свои холодные тяжелые тени. И кого-нибудь подождем.
1970, г. Москва.
Произведения приводятся по следующему изданию:
Пискунов С. Сама жизнь. - Орел: МП "Простор", 1991.
Начало главы
© "Вешние воды" 2010 | Карта сайта | Главная | История | Контакты | Лауреаты премий | Биографии | Орловские писатели-хрестоматия | Книги | Новинки |
Администрация сайта 